Зима схлынула внезапно, как грязная вода в ванне. Кто-то выключил батареи и включил солнце. Оно целилось через грязные окна смелеющим прожектором. Квартира и улица поменялись местами: раньше было сыро и мерзко снаружи, теперь стало сыро и мерзко внутри. Морозы прибивали к дивану – весна звала с него прочь. В подъезде кто-то распахнул все окна, приглашая ветер на лестничную клетку.

– Она ожила.
– Её сдуло.
– Ожила, и слетела.
– Её сдуло. Мёртвую. Мёртвые не скачут.

Диалог звучал в гулком подъезде по весеннему: часть реплик улетала прочь, в весну.

– Солнце нагрело окно, и она ожила.
– Я помню эту дрянь. Валялась на подоконнике. Всю зиму. Как кусок высохшего говна.
– Говно не летает.
– Еще как летает. На сквозняках.

Бабочка «павлиний глаз», над которым склонились две фигуры, мужская и девичья, походила на октябрьский кленовый лист. Иссушенный до пыли. Экспонат гербария. Никак не живое существо.

– Она ожила потому, что закончилась зима. Зима уходит, и возвращается жизнь.
– В деревья – да. Но не в насекомых.
– Бабочки – не насекомые. Наши предки считали их душами мертвых. И греки, кстати, тоже.
– А что же эта твоя душа лежит на боку? Дохлая?
– Ей не хватило тепла. Нам нужно тепло, чтобы жить. Она оживет.
– Может, и Келли наша оживет?
– Келли не умирала. Все собаки отправляются в рай.
– Главное сквозняк с раем не путать.

Мужской голос наполнился горечью. Одна из фигур занесла подошву над хрупким кленовым листком. Другая не без усилия отвела ступню и подняла обернутое в кокон пыли тельце. Девушка поставила бабочку на ладонь, но та тотчас же завалилась на бок.

– Мертвое всегда будет мертвым. Выкинь. Еще покусает.
– Ты ведь говоришь, она мёртвая. Мёртвые не кусаются.
– Ну, заразит тебя чем-нибудь. Фет его знает, что она там в себя всасывала перед тем, как откошмариться с этим светом.

Голоса направились вниз по заплеванным ступеням лестничной клетки. Внутри подъезда как будто тоже схлынул снег, обнажив осенний мусор.

– Выкинь. – Домофон милицейским голосом отчеканил: дверь открыта.
– Не выкину.
– Выкинь.

Солнце шарахнуло в глаза. Пьяное. Горячее. Живое. Спутница спрятала свою ношу в колодец из ладошки. До пиццерии под домом было три шага, по числу участников действия. Один из троицы, впрочем, был не вполне живым.

– Выкинь!
– Как я могу выкинуть такую красоту? Ты знаешь, что римляне считали бабочек цветами, сорванными ветром?
– Выкинь. У тебя вся ладонь в её пыльце. Даже если бы она ожила – она не смогла бы летать, ты ей крылья растребушила.

Девушка заказала лате, мужчина – американо. Напиток стыл. Обладательница лате не разжимала колодца из пальцев. Губы стиснуты, в глазах – тайна. Как будто Лазаря воскрешает.

Распахнула ладонь. Бабочка лежала, как сбитый корабль Дарта Вейдера. Ладонь наклонилась, и трупик насекомого как по трапу соскользнул на стол. Персонал в кафе начал оглядываться.

– Ты играешь с мумией.
– Крылом дернула!
– Нет.
– Сам смотри! Внимательно!

У насекомого как будто двинулся усик.

– Это сквозняк. Окно рядом с нами открыто, если что.
– Она оживает.
– Ты сделай ей дыхание рот в рот. Только вечером я тогда у Шлемибобера заночую. Шлемибобер хоть и висит в «танках», но хотя бы с членистоногими не тискается. А ты с трупом любись. Рот в рот, и как хочешь.
– Бабочки не дышат. Наверное.
– Дохлые бабочки точно не дышат.

Официантка тщательно, слишком тщательно, принялась протирать соседний столик. Причем терла именно в том месте, где за их столиком лежала не желающая оживать душа. Рассчитались за кофе. Девушка вернула бабочку в свои теплые ладони. Вышли.

– Вот! Крыло!

Колодец из пальцев превратился в стенку, защищавшую от порывов ветра. Бабочка лежала косо, оперевшись на приобретшие вдруг жизнь две лапки. Как «Титаник», перекошенный перед походом ко дну. И тут вдруг крыло отчетливо вздрогнуло. Словно тронутое сквозняком, дувшим не вполне в этом мире. Державшая насекомое наклонилась и осторожно поставила бабочку на асфальт.

– Сейчас вступит кто-нибудь. Я ведь чуть не наступил. – В мужском голосе уже не было уверенности.
– Жди.
– Ты зомби из нее сделать хочешь?
– Жди.

Бабочка осталась торчать вертикально. Солнце припекало так, что житель Исландии уже растирал бы свой первый ожог. И тут два крыла плавно надрезали воздух. Как будто пробуя упругость: выдержит, не выдержит. И, не дав удивлению остыть, цветок завис в воздухе. Проведя секунду в парении, он пустился разрезать своими крылышками воздушную ткань. Вызвав восторженный возглас прохожих, оказавшихся на линии разреза.

 Жизнь победила, а Гугл, в который забрался мужчина для того, чтобы попытаться вернуть происшествию нормальность, лишь пожал плечами на вопрос, могут ли бабочки впадать в зимний стазис. Если бы чудо прорезавшего апрельский полдень существа, несколько минут назад являвшегося абсолютно мертвым, не было явлено так обыденно, тут, пожалуй, можно было преклонить колени в молитве.

Если кратко – это все, что я думаю о женщинах.