У меня была мечта – увидеть военный конфликт своими глазами

Протест всегда тянул меня за собой: когда-то давно я ходил на митинги и участвовал в политических движениях. Конечно, был движ, но в итоге я во всем этом разочаровался. Со временем пришел в журналистику, а в 2013 году поехал на Майдан поснимать и послушать, что вообще люди говорят. Что там ехать: вечером сел на поезд, а утром – уже в Киеве. К сожалению, пробыл я там недолго, буквально неделю: меня поломали беркутовцы в одной из стычек, впечатав ногами в асфальт. Я лежал на спине, а меня били берцами – после этого я уехал домой лечиться.

Когда война только начиналась, никто ничего не понимал, и местные жители тоже. Все было спокойно, но пришли вооруженные люди и начали что-то захватывать. Стало понятно, что это какой-то локальный конфликт, который очень быстро расширяется. И у меня появилась мечта – побывать там, чтобы увидеть все своими глазами. К тому же это мощный журналистский опыт, который отличался от работы в Беларуси: другая фактура, эмоции и переживания. Это был тот шанс, который нельзя было упустить. У каждого ведь есть своя розовая идиотская мечта. Наверное, это не лечится.

Вышел на знакомых, которые дали контакты людей, занимающихся там широким спектром вопросов. Связался с ними, сказал, что хочу приехать и пояснил, что буду писать и снимать. В конце концов попал на тех, кто согласился взять меня на борт. Приехал в Киев, где пробыл несколько дней, а за ним – в Донецкую область. Там я познакомился с ребятами из боевых подразделений и наслушался историй первых столкновений – издалека все воспринималось совсем иначе. Для многих из них все происходящее было... как пойти поиграть в страйкбол. Они даже шутили на эту тему. Поэтому и я стал стал легче смотреть на все вокруг, когда находился в считанных километрах от линии столкновения. Уже были слышны отголоски войны, обстрелы по ночам. Но казалось, что они далеко, и поэтому было не страшно. Стреляют? Ну и пусть себе стреляют.

Одного раза мне было мало

Многие не хотели брать на передовую левого человека, тем более – безоружного. Не хотели иметь балласт, который даже психологически не приспособлен к таким условиям. Поэтому, когда была объявлена боевая тревога, я решил просто воспользоваться неразберихой. На бегу надел бронежилет, каску и с камерой наперевес запрыгнул в машину. Так меня впервые и занесло на передовую. Я мог сколько угодно слушать выстрелы на полигоне, но, выпрыгнув из машины, впал в ступор. Все взрывается, кто-то занимает позиции, разбегается… А ты стоишь, как вкопанный, и ничего не можешь сделать. Первый раз на передовой – это такой же факап, как первый секс. Хорошо, что рядом оказался человек, который отвесил мне подзатыльника и быстро привел в чувства. Это был мой первый день на передовой, после которого я вернулся обратно в лагерь. Тогда характер войны был еще не до конца понятен, казалось, что вот-вот все закончится.

Вскоре я вернулся в Беларусь, но где-то через пять месяцев снова уехал в Украину. Я уже знал, куда еду: у меня были контакты с несколькими военными подразделениями. Мы договорились, что они дадут мне кров над головой и бронежилет, а взамен я буду снимать. Ведь в 2015 году многие поняли, что надо пропагандировать свою позицию. Поэтому услуги такого свободного фотохудожника, как я, были не лишние. Приехал как раз во время одной из очень серьезных стычек. За первый день выкурил около трех пачек сигарет без остановки. Организм мобилизовал все силы, задействуя скрытые ресурсы. Я испытывал жуткий, порой иррациональный страх. Сейчас-то я понимаю, что многих вещей можно было не бояться. Но я боялся и испытывал сильнейшее любопытство.

Вокруг все взрывается, свистит, кого-то зацепило, кто-то лежит и кричит. А ты засел в месте побезопаснее, спрятавшись, и думаешь: «Только бы не попали, только бы не попали». Через несколько часов привыкаешь. Видишь, как двигаются солдаты, как они перебегают; видишь, где и когда лучше переждать. И где-то через день понимаешь, где та грань, которая разделяет тебя живого и тебя мертвого. Но даже сейчас, через несколько лет, если я снова окажусь в горячей точке, первое время буду тряпичной куклой. Я видел солдат-контрактников, которые лет пять служили в армии. Они были настоящими профессионалами, но, как только оказывались в полноценных боевых условиях, сразу же «мочили штаны». Кто-то впадал в ступор и наотрез отказывался выходить из убежища. Это ужасные условия для человека. Это не тот страх, как когда ты убегаешь от ОМОНа и тебе светит 15 суток в санатории на Окрестина. Это страх за свою жизнь. Он заставляет тебя врубать режим инстинктов. А инстинкт тебе говорит: забейся поглубже, не высовывайся, а при первой же возможности – просто беги. Но я видел, как солдатам надоедало сидеть в окопе, они шли прогуляться, и в этот момент по ним начинал стрелять снайпер. Вместо того, чтобы спрятаться, они только начинали бегать чуть быстрее, крича, что снайперы лохи. Такое отношение со временем становится обыденностью.

На линии фронта скучаешь по ванне и привыкаешь к смерти

Я немного поездил по линии фронта. Видел, как живут солдаты и как живут добровольческие подразделения. Бывало, спал в подвале бывшего детского сада или школы. На войне одна из самых больших проблем – это гигиена. Душ ведь к окопу не подгонишь. И, бывает, не моешься неделями в условные +40, а на тебе одежда и бронежилет. На участке морского побережья, конечно, с этим попроще, но все равно мыться в соленой воде – не самое приятное. Особенно, когда с другого конца пляжа тебя могут подстрелить.

Побывав там, начинаешь ценить цивилизацию. И ты рад даже какой-нибудь убогой хрущевке, в которой только ледяная вода и тьма тараканов. В ней есть электричество, есть вода и можно приготовить еду. Блага цивилизации! В зоне боевых действий очень скучаешь по интернету.

Там вообще лучше не пользоваться телефоном. Мы знали, что с российской стороны стоят системы перехвата. И как только они ловили любой сотовый сигнал, сразу же накрывала артиллерия.

Ты привыкаешь к смерти, но самое жуткое – это похороны. Ведь на войне ты в десятки раз быстрее сближаешься с людьми, проходя с ними огонь, воду и медные трубы. У меня было несколько хороших друзей. Так получилось, что некоторые из них погибли. Один из них погиб, дав шанс спастись другим. Другой же подцепил шальной осколок и умер по дороге в госпиталь.

Ты привыкаешь к смерти, но относишься к ней иначе. Вполне может быть такое, что человек, с которым вы только что курили одну сигарету, выбежит куда-то и через 30 секунд его уже нет в живых. Вот и все. Ты привыкаешь к смерти, но, что самое странное, – у тебя больше нет слез. Наступает опустошение и злость. Ты до последнего не веришь, что это могло произойти. И особенно не веришь, когда это произошло у тебя на глазах. Это вызывает лишь еще большую ожесточенность и озлобленность на все происходящее. Ты просто злишься на эту чертову войну.

Крис

Там я подружился с парнем по имени Крис. Он был журналистом во многих изданиях мирового уровня. Бегали с ним неразрывно. Когда я получил свое первое ранение, он побежал под пулями снайперов, чтобы позвать медиков. Правда, медиков там все равно не было, но он рискнул. Как-то сидим мы с ним на разваленном балконе с кофе и сигаретами. Наш дом обстреливают из артиллерии. Во двор что-то постоянно залетает, и мы общаемся под аккомпанемент этой грозовой симфонии.

- Сегодня даже и близко попасть не могут. Напились, видимо, настолько, что и забывают целиться, - смеется он.

- Ага. Слушай, а что ты сделаешь, когда мы выберемся из этой задницы? – спрашиваю я. - Мы периодически замолкаем, чтобы не надрывать горло – все вокруг гремит. - Я приеду домой, приму душ, пойду в бар и сильно-сильно напьюсь.

- А я вернусь домой в Брюссель. Позвоню своей девушке, достану кучу алкоголя да прочих радостей жизни и так проведу ночь.

- Ой, не трави душу, чувак.

Многие моменты, когда жизнь висела на волоске, ты осознаешь уже постфактум. И был случай, когда я точно должен был умереть. Мы ходили фотографировать с Крисом. Вокруг было большое село. Нам надо было перейти пустырь в метров 400. Пошли быстрым шагом, но тут начинался обстрел. По правилам, если ты находишься на местности, где негде спрятаться, надо ложиться и прикрывать шею руками. Я уже начал падать, но вижу, что взрывы идут прямо на нас – значит, надо бежать куда-то в сторону. Мы побежали по дуге. Крис остановился, чтобы поснимать: «Смотри, какие крутые взрывы!», – кричит он мне и щелкает фотоаппаратом. Я тут же бегу за ним, хватаю его за шкирку с криком: «Крис, твою мать, мы должны бежать!» И мы побежали в одно небольшое здание. Не бог весть какое, но все-таки укрытие и там было не так страшно. Он забегает, а мне остается еще несколько метров. Я бегу и чувствую, что за моей спиной разрывается снаряд. В такие моменты очень обостряется реакция. И ты все наблюдаешь будто бы в замедленной съемке. Тогда было два разрыва – сзади и спереди. Я чувствую взрывную волну, меня будто бы сбивает скоростной поезд. Честно, я уже и не думал выжить. Ведь у снаряда зона летального поражения – более 30, а от точки взрыва до меня было не больше десяти. Меня не то что должно было убить, меня вряд ли бы собрали. Но снаряд попал в лунку от предыдущего – это меня и спасло.

Из-за контузии я поначалу ослеп. Причем, в глазах была не темнота – все было белое, будто бы голову в молоко окунули. В ушах стоял сильнейший свист. Из-за мощного удара организм практически послал меня и отказался работать. Лежу, ничего не слышу, не вижу. По ощущению в глотке понимаю, что ору. В этот момент ты ничего не соображаешь, погружаясь в полутранс. Следующая мысль, которую я помню: мне оторвало ногу. Такое ощущение, что я шевелюсь, а ниже колена ничего нет. По вибрациям чувствую, что ко мне кто-то идет. Начинаю паниковать, но ничего не могу сделать. Я подумал, что попал в руки к сепаратистам. Тут меня берут за бронежилет и куда-то тащат. Немного проявляется зрение, но все равно пока вижу только силуэты. Усаживают к стене, тормошат. Понимаю, что это Крис. Он вставляет мне в зубы сигарету, поджигает, и я ее машинально вдыхаю. Где-то после третьей у меня постепенно возвращается слух и зрение. Смотрю на колено, а нога вроде бы даже и на месте. После пятой сигареты начинаю разговаривать. Крис меня тормошит: «Как ты?» После шестой сигареты прихожу в себя.

Я засовываю руку под майку и понимаю, что она уходит под кожу между ребер. Но при этом мне не больно. Достаю ее обратно, а ладонь вся в крови. «Крис, кажется, у нас проблемы».

До медиков я бежал еще где-то три километра. От них меня сразу забрали в больницу. На дворе была почти ночь, и меня пытался оперировать хирург, движения которого давали основания сомневаться в его трезвости. Он вставил большой шприц и начал ворочать иглой, после чего скальпелем снимал с раны специальный медицинский клей. Но армейские снаряды интересны тем, что если осколки попали в тело, то там еще и разлетаются на множество более мелких. Хирург достал немного осколков, но потом, кажется, забил. На следующий день меня снова привезли в больницу. Начали что-то выжигать специальным препаратом, чтобы не болело, но боль все равно была ужасная – где-то неделю так я и провалялся. Созвонился со своим знакомым медиком в Киеве, после чего уехал в город. Меня сразу же отправили на операцию, которая длилась около трех часов. За это время из меня достали почти все осколки. С Крисом мы многое пережили, поэтому и стали друзьями. Я уже вернулся домой. И в сентябре этого года узнал из новостей, что он умер с камерой в руках во время перестрелки в одной из африканских стран. Я просто достал бутылку водки, выпил ее залпом и проревел всю ночь.

Пора возвращаться домой

Мне в целом было сложно адаптироваться к обычной жизни. Я долгими ночами не мог заснуть, вернувшись домой. Лежал и смотрел в потолок. Подсел на снотворные. Мне до сих пор это снится – это уже на всю жизнь. Но я не жалею, что рискнул своей жизнью. Это, конечно, ужасно – я не представляю, какая девушка со мной теперь уживется, особенно если я продолжу работать в этой сфере. Не представляю, как у меня будет дальше с семьей. Понимаю, что я человек с измененной на всю жизнь психикой. И на всю жизнь у меня останутся рефлексы, выработанные там. Например, когда за моей спиной школьники взорвали петарду, я прыгнул в канаву рядом с дорожкой, по которой шел.

Я не знаю, что со мной будет дальше. Но я точно знаю, что хотел бы посвятить этому жизнь. Возможно, чтобы удержать кого-то от глупых поступков. Может быть, это звучит глупо. И да, я покалечил свою жизнь, но точно знаю, что сделал это не зря. Я хотел бы и дальше ездить по горячим точкам, чтобы показывать людям, что это тот ужас, которого не должно быть. Но в то же время я знаю, что война была, есть и будет. Во мне такой парадокс: я ненавижу войну, но она все равно тянет меня снова и снова. И я знаю, что при первой же предоставленной возможности уеду, чтобы показывать, как из-за алчности политиков, из-за их стремления к величию гибнут ребята, которые только-только должны начать жить. Они не должны были там оказаться, уже не говоря про мирных жителей, которые вообще никакого отношения к этому не имеют.

Любой человек, который попадает на войну, либо продержится там пару дней, либо втянется. Это такой странный вид зависимости: сильные переживания, адреналин, страх, но иногда – восторг. Ты понимаешь, что больше без этого не можешь. Там проявляются все самые неожиданные стороны человека. И там же ты видишь мерзкую изнанку человеческого общества. И хоть тебя воротит, но ты продолжаешь бороться, потому что так никогда не должно быть.