Когда меня выписывали, я не знала, что это были только цветочки, ягодки – впереди! Примерно шесть месяцев этих «ягодок», изматывающих и требующих терпения, много-много терпения.

В отделение химиотерапии приходят, чтобы получить капельницу и пойти домой. Иногородних могут положить в стационар. Препараты, которые вливают, – сильнейшие противоопухолевые антибиотики. Через три секунды после попадания в организм они достигают печени, которая первой принимает удар на себя.

Химиотерапия приводит к уменьшению опухоли, ее делают или до операции, или – после (тем, у кого размер опухоли до 2 мм). У меня была 1,5 на 1,8 мм – поэтому всю «радость» лечения я принимала с сентября по январь – 1 капельницу через каждые три недели.

Много мне рассказали еще в больнице, – те, кто это уже прошел. Только у каждой женщины был свой рассказ: кто-то начинал много есть, кого-то рвало. Прошедшие химиотерапию не жаловались на нее, они были рады, что есть хоть какое-то лечение от рака. Обижались только на себя, – из-за того, что вовремя не пошли к врачу.

У Иры из Пинска врачи заподозрили опухоль, сказали проверяться, но она была занята работой, и никак не могла попасть на исследование. А когда попала, у нее уже были втянуты соски – верный признак запущенной стадии рака молочной железы. Лечиться и оперироваться она решила в Минске. Четыре красных капельницы не принесли должного результата, опухоль не уменьшалась. Тогда лечение прекратили. Волосы выпали, конечно – такая отрава… Наша доктор говорила: «Девочки, о чем вы думаете? Какие волосы?!» Действительно, волосы, ногти, внешний вид, да и все остальное – это такая ерунда!

Ире пришлось удалять обе молочных железы. Хирург пришла, нарисовала фломастером область удаления. На это было жутко смотреть. Назавтра Иру привезли с четырьмя кровавыми дренажами и без груди. Кроме молочных желез удаляют ближайшие к опухоли лимфоузлы, чтобы не разносили заразу. Говорила, что не чувствовала боли, спала. Наверно, дали большую порцию наркоза.

В хирургии я сдружилась с Викой, она скрипачка, играет в оркестре в филармонии. Нам назначили первую капельницу в один день, 12 сентября. Перед этим мы прошурудили весь интернет в поисках информации. Все писали разное, ужасное, и мы не ожидали ничего хорошего. Назначили традиционный курс – по четыре красных и четыре белых капельницы. Разновидностей этих препаратов бывает очень много, каждому подбирают в зависимости от типа рака – и типов этих тоже множество. Но часто сначала именно наш вариант – 4 и 4.

Отделение химиотерапии похоже на муравейник, здесь гудит постоянное движение пациентов и медработников. Палат очень много, целый этаж. Когда приходишь, нужно занимать место. Стоят обычные кровати с матрасами в зеленых непромокаемых чехлах. Выбираешь и ждешь, врач приходит и оглашает приговор: сколько капельниц и почему (например, «у вас активная форма рака, поэтому назначили то-то и то-то»).

Двери во все палаты открыты, в коридоре за столом сидит медсестра, кричит фамилию, человек приходит, расписывается в договоре – подтверждает свое согласие на лечение. Потом – в журнале, где указано название и доза препарата. В процедурной ставят катетер, потом ждешь эту свою дозу. Приносят капельницу. И все, время пошло!

«Когда это кончится? Как жить?»

Даже не верилось, что сто грамм ярко-красной жидкости могут творить столько гадостей. Я до сих пор не переношу красный цвет, хоть раньше он был любимым… Я не могу смотреть на простыни, которые брала с собой. Выбросила.

Наша врач была человеком настроения: один раз придет и поговорит нормально, в другой раз просто молчит, изучает анализы и допускает (или не допускает) к капельнице. Никогда я не думала, что буду так страстно хотеть получить красный яд в вену. Дело в том, что, если пропустишь неделю, то конец лечения передвинется на столько же, а это продление мук. Но анализы крови могут оказаться плохими – например, снижены лейкоциты или повышены печеночные ферменты, и тогда отправят обратно.

Врачей можно понять – они постоянно находятся среди смертельно больных людей. Ира из Пинска рассказывала, как одна женщина долго что-то спрашивала у химиотерапевта. Та нахмурилась, а потом скривила лицо и сказала: «Женщина! Что вы хотите? У вас четвертая стадия! Идите на место!» Врачей можно понять, но КАК МОЖНО сказать такое живому человеку?! Я не спросила, где это то было. Жаль.

Пациенты – бледные, потерянные лица с потухшими глазами. Я стараюсь улыбаться самым несчастным и разговариваю с теми, в ком осталась хоть капля позитива. А таких достаточно много. Многие и правда привыкли к своему положению, но верят в лучшее. И все очень дружелюбны, относятся к тебе как к своему.

Несколько раз привозили из тюрьмы осужденных с охраной. Конвоиры снимали наручники, сопровождали к врачу, потом сидели возле палаты, ждали.

В татуированные руки им ставили катетеры, вливали лекарства. В отделении и так пахнет нехорошо, а тут еще пот и запах камеры. Картина маслом!

То, что люди переживают во время химиотерапии, описать словами сложно. Я знала, что будет нелегко. Но не так же! Зять меня забрал с перевязки, и мы заехали в магазин. Там я и почувствовала первые симптомы. Вдруг все продукты резко запахли, меня затошнило, стало нечем дышать. Боже! Что они продают? Все воняет до невозможности. Любой запах – невыносим, потому что он усилен ровно в сто раз. Так мне казалось.

Дома заметила, что в косметичке разбился пузырек Versace, и теперь все остальное, что было рядом, стало издавать невозможный запах. Детские пахучие влажные салфетки, которые так нравились, стали ненавистными. Я их в сердцах швырнула в стену, после чего они не перестали вонять, и дочери пришлось их выуживать оттуда и уносить куда подальше.

Состояние похоже на жестокое похмелье. То тошнит, то хочется есть. Во рту стальной привкус, в голове – одна мысль: «Когда это кончится? Как жить?» Ну уж нет, пусть тошнит, нужно терпеть! Это живая вода, красная живая вода, она поможет!

Через две недели после первой капельницы стали выпадать волосы. Картина неприглядная: если потянуть, вынимаешь ровные такие ряды с проседью. Я знала, что так будет, поэтому заранее купила парик и попросила приехать своего парикмахера Марианну – чтобы не наблюдать свое облысение и не пугать родных. Она меня быстренько побрила, а заодно и парик постригла, который я надевала только раза три. Зачем зимой парик? В шапочке намного удобнее.

Череп мой мне понравился, волос не было жаль – зачем они, больные? Но потом выпали брови и ресницы, и я стала похожа на заморское животное. Долго привыкала к себе, оставшиеся волосы кололи голову на подушке, из зеркала смотрели на меня темные зрачки. Но привыкла. И даже накупила себе новых карандашей для бровей, глаз и губ и другой косметики. Появилось место для художественных экзерсисов.

Рак – это лакмус

Без поддержки было бы очень сложно. Муж еще перед больницей сказал: «Ну перенесла же ты много лет назад сложную операцию, и эту переживешь. Ты сильная». Он не говорит лишних слов, но я чувствую его невидимую поддержку и тревогу в глазах.

Дочери, милые мои девочки, ухаживают за мной, готовят, кормят, зовут гулять. Гулять очень сложно, все время подступает тошнота, противно, ужасно, хочется лечь на диван и уткнуться носом в стену. Стиснуть зубы, терпеть и ждать завтрашнего дня. Должно же стать легче! Но когда ходишь, улучшается обмен веществ, яд выходит. Нужно пить много воды, а мне совсем не хочется.

Уснуть не получается, и подруга Анечка пишет в вайбере: «А таблеточку снотворного не хочешь выпить?» Таблеточку?! Я не могу смотреть ни на какие таблеточки, ни на еду, ни на что! В отделении бесплатно выдают противорвотное, и оно немного помогает. Совсем чуть-чуть.

Рак – это проверка не только для меня, но и для родных и друзей. Для всех, кто тебя знает. Поддержать хотят все, но не у всех получается. Анечка приходила в больницу каждый день, все время спрашивала, что мне нужно, чего хочется. Она не обращала внимания ни на кровь, ни на несчастных женщин. Всегда была рядом. Каждое утро: «Как ты?» или «Потерпи, завтра будет лучше».  

Давняя подруга Ленка, с которой ездили на Кавказ, написала мне: «Нестерович, что-то я по тебе соскучилась. Хочешь, поеду с тобой на капельницу?». И приехала, и рассказывала что-то, вспоминали с ней работу в «Интерфаксе», поездку, смеялись.
Подруга Жанна – военнослужащая, ей к экстриму не привыкать. Сидела в палате, выслушивала бледную женщину в платке, мужчину с четвертой стадией рака легких. Тот уже привык к химии, каждый год делают. Говорит: «Тошнит немного, а так ничего». Каждому вливают разные препараты.

Я никого не просила приезжать со мной на капельницу – зачем это видеть людям? Не все могут. И я не осуждала Свету, которая написала: «Извини, я с тобой на химию не пойду. Потом все в глазах стоять будет». Нет-нет, не нужно! Но некоторые все равно ехали.

В трудное время понимаешь, кто есть друг. Настоящие – писали, приходили, приносили фрукты, спрашивали, что нужно купить в аптеке. Спасибо, Марина, я и не знала раньше, какая ты! Очень много значат и очень многого стоят такие открытия, они не забываются. Были и те, кто просто исчез, как и не было их, хоть раньше повторяли: «Я же твой друг!» Многолетняя дружба ничего не стоила? Как такое можно понять?

Красное и белое

Сестра в день выписки примчалась, привезла всего, заставила поесть. Мы пошли за фруктами. И тут у меня потекла рана, вымочила майку. Нужно было что-то делать. В поликлинике хирургом оказался трусливый травматолог, он заявил, что не делает перевязки, не берет на себя такую ответственность, и мне надо ехать туда, где оперировали. Позвонили в скорую – там сказали, что не делают перевязки. Пусть, мол, хирург в поликлинике перевяжет. Ситуацию спасла заведующая, они с медсестрой сами перевязали.

Падают лейкоциты, и резко снижается иммунитет. Человек становится уязвимым и слабым, может заболеть чем угодно. И тогда становится еще поганей.

Самые страшные дни я проводила с семьей на даче на Минском море. Семья так решила, чтобы быть начеку, если что. Муж, дети, внуки – надежный тыл, так сказать. Все носились со мной, как с писаной торбой. Зятья возили в город к врачам. Перед второй красной у меня поднялась температура до 40, было жутко холодно, трясло так, что замерзали мозги и уходило сознание. Как тень, появлялась дочь, поила чем-то. Когда я очнулась, сразу спросила, какой день, – так боялась пропустить капельницу. Каждый раз, когда ехала в отделение, говорила себе, что еду получать живую воду.

Последствия этих красных вспоминаю с отвращением, они и сейчас вызывают озноб. Меня «неудержимо рвало на родину», как в анекдоте про Штирлица. Только успевала добежать до унитаза. Потом крутило живот и поднималась температура. Каждый день мы перезванивались с Викой и делились последними новостями: кого и как тошнило, как болит, что едим, какие анализы.

Мы ждали белых. Белых капельниц. После них, как и обещали врачи, не так тошнит, зато кровь из носа, боль в суставах, температура, а все внутри – то вместе, то по очереди – БОЛИТ. Казалось, внутренности надуваются, там кто-то живет и хочет вылезти. Как в старом фильме со Шварценеггером «Вспомнить всё». Но из меня прет черный юмор, я все время смеюсь над собой. Наверное, это защита. Онколог, молодая девушка, только из после интернатуры, говорит: «Вы уже своим оптимизмом убиваете плохие клетки на корню!»

Продолжение следует.