«Если уж Серов и Репин находятся на периферии искусства, то что уже говорить об остальных и обо мне»

KYKY: Михаил, расскажи, с чего все началось?

Михаил Гулин: Я родился в славном городе на реке Сож, Гомеле, в семье, не связанной с искусством. Правда, мой дядя и брат неплохо мастерили – тогда пользовалась спросом чеканка. Сам я, как и многие подростки, увлекался спортом, серьезно занимался водным поло и борьбой. И все-таки родители рассмотрели во мне талант и отдали в школу искусств. Я помню, как «ходил» в школу: мой путь проходил через так называемую дворовую клетку, где пацаны постоянно играли в футбол, и думал: «Так, «живопись» поиграю, а на «рисунок» пойду». Потом гоняешь мяч, смотришь на часы: «Так… на «рисунок» не пойду, а пойду, наверное, на «историю искусств…» А там уже и вечер, надо идти домой.

В самом начале обучения я попал к очень хорошему преподавателю – Валерию Павловичу Векшину. Для нас, детей, этот педагог начинал курс с примитивистов Руссо, Пиросмани, Генералича, рассказывал о кубизме и фовизме, Пикассо и Матисе. Это был конец 80-х, и имена этих художников звучали достаточно радикально. Меня захватила бешенная энергетика начала ХХ века: авангард, примитивисты. У меня вспыхнуло желание поиска, новаторства в живописи.

Я находился в среде неблагополучных парней с района с культом качалок, махачей и разборок «стенка на стенку». После поступления в художественное училище я отрезал все это. Возможно, это было сурово и некрасиво по отношению к моим дворовым друзьям, но надо было делать выбор. Я не поступил в художественное училище с первого раза. Не хотели брать, потому что за мной тянулся шлейф каких-то историй, плюс имидж: лысый, брутальный паренек непонятного вида, явно нехудожественного (смеется). Потом я с этой же проблемой столкнулся в Академии искусств.

Мне рассказывали в кулуарах, что некоторые преподаватели не хотели меня брать. Длинных волос я не носил, серег в ушах не было, берет не надевал и так далее.

В училище огромные пласты знаний я стал впитывать, как губка. За четыре года обучения я прошел столько различных эпох. Тогда, в начале 1990-х, уже появились альбомы с хорошей печатью, где были имена, которые еще лет пять назад находились под запретом: модерн, авангард 1920-30-х. Я сейчас понимаю, что это была проблема нашего контекста: из Гомеля в Москву за сосисками и бананами ездили, а что уже говорить об искусстве. Недавно от Артура Клинова я узнал, что в 1987-м отмечался столетний юбилей Марка Шагала на Свислочи и к группе художников были предприняты репрессивные меры. Милиция разогнала акцию, а в это же время в Москве в музее Изобразительных искусств им. Пушкина его выставка проходила абсолютно легально.

KYKY: Расскажи, как ты оказался в Минске. 1990-е – это ведь непростое время: яркое, творческое, но вместе с тем и голодное.

М.Г.: Первая вылазка в Минск произошла ради выставки Раисы Кудревич и Адольфа Гугеля по приглашению моего старшего товарища Александра Песецкого, когда я еще был студентом училища. Тогда же у меня произошло знакомство с коллекцией Национального музея. Назад в Гомель я ехал абсолютно раздавленным, думал, что мне стоит покончить с искусством. Я тогда читал Альбера Камю и одновременно дома у меня был альбом из библиотеки училища «Авангард, остановленный на бегу» – это меня спасло. Я приехал и чувствовал, будто в душной комнате открылась форточка: «Оказывается, можно и так!»

Там был мир безудержного эксперимента. Хотя для начала меня раздавили эти классические рисунки и живопись. Я помню, как поразил этот советский реализм в исполнении Гугеля и Кудревич, потом Серов с Репиным. Я уже тогда знал об иерархии искусства, и понимал, что если уж такие технически подготовленные люди находятся на периферии искусства, то что уже говорить об остальных, и обо мне самом. Тогда все строилось именно через эволюционную систему: ты рисуешь, следовательно ты получаешь плоды. Раз ты умеешь рисовать, то осваиваешь одно, затем другое, переходишь со ступеньки на ступеньку, и доходишь до вершин.

KYKY: А когда пришло понимание, что традиционную схему можно сломать? Сейчас считается, что главное – это концепция, вдохновение художника, а не профессиональные навыки и каноны.

М.Г.: Я вообще не знал ни о каком концептуализме, в городе просто не было преподавателей, которые были бы способны о нем рассказать. Единственный источник, который у меня был уже со школы искусств – это журнал «Юный художник», в котором были репродукции Павла Филонова. Мама выписывала журнал «Смена» в котором начали печатать Шемякина, Целкова, Кандинского, Рабина. Я смотрел на эти маленькие картинки и уже в школе искусств начинал подражать, делать графику. К примеру, я пробовал «автоматическое рисование», но не потому, что я знал о таком приеме у сюрреалистов, а потому что думал, что нашел что-то новое. Я еще не знал определения ни одного из «измов», например, «нонконформизм».

KYKY: Как слепой котенок?

М.Г.: Абсолютно. Но я сразу понимал, что хочу по-другому. Один из больших основополагающих импульсов, который я получил в школе искусств, это – я не хочу рисовать, как все, традиционно, реалистически.

Администрации Академии Искусств наша выставка показалось посягательством на идеологические основы

KYKY: Как это трансформировалось в твои творческие проекты в Минске?

М.Г.: В Академии я очень долго не мог найти себя. Я был обескуражен таким количеством визуального материала, ходов и техник, видел, кто как рисует, кто как пишет. У меня был затяжной и серьезный кризис. Я никак не мог понять эту структуру, а самое главное, с чем я в Академии столкнулся – это то, что не талант определяет твое местоположение в нашей системе. В училище я был местным талантом, экспериментатором. Когда я приехал в Минск с композицией, которую в Гомельском училище предлагал на диплом и за которую мне прочили положительную оценку, в Академии мне сказали: «Два балла!» Я был в шоке. Это было очень хорошим уроком для меня, главное – я разрушил собственную старую систему ценностей и ориентиров, а потом выстроил ее заново. В Академии главными принципами были трудолюбие и усердие, но важнее всего не талант, а дисциплина и лояльность к системе.

На четвертом-пятом курсе, я наконец «встал на ноги». На шестом курсе мы делали диплом на мансардах над магазином «Лакомка», я помню, что тогда я был очень захвачен творчеством. Это совпало с романом с Тоней (художница Антонина Слободчикова – жена Михаила – Прим. KYKY). Я тогда четко «подсел» на инерцию и понял, что с нее я не соскочу. Хотя еще была неопределенность: сейчас мы будем выпускаться, а что дальше? Я ощутил ни с чем не сравнимый кайф от своей потребности в творчестве. Параметром нужности искусства для меня стала физическая необходимость этой работы. Уже надо было диплом делать, а я все сидел над своими работами и холстами. Я так появилась первая концептуальная фото-работа «Белорусские каннибалы».

У нас ежегодно проводились студенческие выставки – совершенно ни о чем, типа срез наших талантливых мальчиков и девочек. Графики несли графику, скульпторы – скульптуру, живописцы – живопись. И молодой декан Роман Короткин предложил сделать концептуальную кураторскую выставку. Нас было семь человек, наш курс считался одним из самых успешных и серьезных, и каждый был ответственным за свой сегмент. Мой проект назывался «Антропология», а сама выставка, состоявшаяся в 2003 году, имела название «Кино не для всех». Для молодых студентов это стало настоящим событием, мы занимались всем: дизайном афиши и пригласительных, рекламой. Однако, администрации Академии Искусств выставка показалось крамольной – посягательством на идеологические основы.

Академию должен был посетить президент, готовились к приему съемочной группы ОНТ. Мне было предложено снять на время съемок мой триптих «Белорусские каннибалы». Так же в немилость попала работа Дмитрия Морозова – мумия царя со скипетром и державой. Эти работы сочли остро критическими. Я сказал, что снимаю свою работу с выставки вообще. Поговорил со всеми участниками выставки и предложил сделать это коллективно. Мы тогда действительно сняли работы, и это был громкий прецедент для Академии, но никаких репрессий, никаких угроз не последовало. Нас только вызвал Михаил Борозна, проректор по идеологической работе, и немножко «френдли» поговорил: «Ребята, чего вы хотите добиться? Я вас слушаю…» Это совпало с майскими праздниками, наше действие осталось незамеченным. И вот тогда я столкнулся с этой нашей системой: типичным беларуским игнором, этим «абы было ўсё ціха», замалчиванием нежелательного события или альтернативного мнения.

Акция «я не ГБшник» так и осталась нереализованной

KYKY: А с чего начался твой акционизм?

М.Г.: Это 2008 год. Недавно (2 ноября 2017) я делал свою ретроспективную выставку: я отсчет повел с 2005, потому что мы вместе с Тоней «вышли на улицу» в 2005. Тогда в процессе взаимных обсуждений, экспериментов, мы «родили» проект «Внедрение». Была серия интервенций. Первое – это было переименование улицы. Минскую улицу Гая, мы переименовали в улицу Гая Ричи. Трафарет добили к названию «Гая», получилась довольно интересная штука. Тогда еще не было опыта, и мы не документировали весь процесс и последствия. Наш трафарет долго украшал стену, а потом появилась брутальная надпись зеленым баллоном «Пішы па-беларуску!», трэба было «Гая РЫчы» пісаць (смеется). И все тут же закатали. Мы осознали, что на улице, среди живых людей не все может идти по плану.

Затем я уже сделал свой медиа-проект: несколько акций «Я – Не». Я приехал из Чехии, был там в Праге целы месяц по приглашению авторитетного журнала по искусству «Умелец». Это была одна из моих масштабных выездок за границу, было время подумать, посмотреть коллекции музеев, галерей. Я ехал в поезде, а сосед по купе напряг меня своими расспросами, спрашивал о моих политических взглядах, о нашей ситуации, говорил, как ему здесь нравится, как ему хорошо. Я начал сильно паранойить, не сексот ли это, вызывает меня на какие-то откровения. Оказалось, все гораздо проще – он был геем (смеется). Но сама эта мысль подвигла на первую идею для акции «Я не ГБшник», но она так и осталась нереализованной.

Сейчас молодые художники сразу получают готовый «пакет документов», с которыми можно работать. Если ты феминистка, вот темы: раз-два-три-четыре-пять, работать с ними можно так, так, так и так.

Это отчасти снимает с тебя ответственность за качество создаваемых тобой произведений. Современное искусство – это вообще большая франшиза демократического мира. Сейчас совершенно очевидно становится, что художник – это профессия в ряду других профессий, а не веление души. Художник больше не шаман, не пророк и не носитель тайного знания.

А тогда я действовал на ощупь, мною двигал не дискурс феминисток или ЛГБТ-сообщества. Я не считаю себя борцом за права сообществ, я считаю себя борцом с несправедливостью как таковой. Было выбрано несколько таких политик: «Ich bin keine partizanen» (нем.), «Я не террорист», «Я не америкос», «Я не гей», «Я не еврей». Я прошелся по фобиям, в том числе и нашим, в том числе и моим. «Ich bin keine partizanen» – это было отрицание партизанского, потому что мне не нравилась эта модель существования всего альтернативного беларуского сообщества. К неуверенному голосу из подполья сложно относиться серьезно. В моем случае образ был взят с картин Михаила Савицкого – босоногий, с кровоподтеком и картонной подписью на шее.

KYKY: Как к этому отнеслись обыватели, власти, коллеги по цеху?

М.Г.: А я это и делал ради реакции зрителя. Такая форма арта, от которой ты не в состоянии отвернуться. Ведь в пространстве галерей очень мало динамики, да и самих площадок не так много, поэтому я вышел на улицу. Национальный музей – это те, кому за 60, Палац Мастацтва – для членов Союза, персональный проект – тоже кому за 60. В 2005 году мы выставились в малом зале Музея современного искусства, но потом в течение нескольких лет нам там отказывали. После трех лет попыток попасть туда в 2008 году я плюнул и вышел в люди.

Когда я начинал, я стоял на позиции художнической неприкосновенности «художник всегда прав» и прочее. А сейчас я думаю: художник должен быть готов ко всему и должен нести ответственность. Есть акция, развитие которой мне нравится. Это «Норка». Я взял такой переносной объект, большую полутораметровую переносную «кротовую нору» – она была легкая, мы могли ее носить, передвигать, фиксировать. Оператором была Татьяна Гаврильчик, она к тому времени успела поснимать самые громкие и драматичные события тех лет: была на месте теракта в метро, снимала акцию «Femen», Владимира Некляева 19 декабря в 2010 году после президентских выборов. Я помню, что она очень сильно нервничала из-за отсутствия реакций, отсутствия динамики, что милиционеры отворачиваются, а дети залезают в «норку». Подсознательно я был готов к задержанию, продумывал объяснения. Прохожие между собой переговаривались: «Что это? Куча дерьма? Вулкан?» Подобный содержательный диалог я хотел зафиксировать и с милиционером – интересно было, что мне будет инкриминироваться, куда пройдем, на каком основании и так далее. Ведь это не политический манифест!

На улице Веры Хоружей мы поймали реакцию женщины – она залезла в эту норку, почувствовала себя уютно и вдруг выдала такую жесткую историю, без всякого актерства, про сына-наркомана, который над ней всячески издевался, про то, что власти нет до нее дела, участковый ее игнорирует на основании, что она сама маргинальный элемент. Она подумала, что мы какие-то СМИ, и ее единственным желанием было, чтобы эта история дошла до людей.

Я почувствовал – это то, что надо! Свершилось! Никакого экшена, никаких ментов. Человек действительно почувствовал, что в этой норке есть защита и трибуна, потому что людям другим таких трибун не дадут. Это был случай непредсказуемого хода событий.

«Злые языки говорили, я сделал это специально – чтобы меня арестовали»

KYKY: А самая известная, «Персональный монумент», когда тебя с волонтерами задержали и был суд?

М.Г.: Это был большой международный проект, в котором участвовали немецкая, литовская, российская и беларуская стороны, – «Go in public» о трудностях публичного высказывания. Я пользовался большой популярностью, поработал во всех контекстах. В резиденции в Клайпеде мы поработали с Тоней, я поработал с городскими активистами в Калиниграде. И мне, чуть ли не единственному из беларуских художников, Институт имени Гёте в Минске не зарубил все проекты. По времени это совпало с Pussy Riot и шведскими медвежатами, сброшенными с самолета.

Перепуганный Франк Бауман (директор Goethe-Institut), в последний момент все свернул – даже абсолютно не относящиеся к политике вещи. В результате чего Антонина на свой страх и риск решила сделать акцию с закапыванием говяжьих языков, что называется «Прах к праху. Голос земле». Калининградская делегация сюда приехала, но не провела свою акцию с шайбами. Запретили делать акцию и литовскому художнику. Моя работа с кубиками была заявлена на официальном сайте и была разрешена для реализации в городе. Мы последовательно устанавливали композиции на площади Якуба Коласа, на Калинина, на площади Независимости. Мы чувствовали взгляды в метро, в транспорте. Люди косились, были напряжены, кондуктор просто наорала на нас: «Я не знаю, что вы там везете! А можа, гэта бомба якая! Выходите нахрен из автобуса!»

Мы встретились с милицейским патрулем, все было нормально. Они представились, отдали честь. Я сказал, что это транформируемый объект, мы его здесь фиксируем, фотографируем, убираем и уходим. Все! Никаких вопросов – как и должно было бы быть в моем идеалистическом представлении.

Я услышал много упреков: я принял участие в финансируемом проекте. Когда я делаю нефинансируемые проекты, я не слышу аплодисментов, когда я делаю финансируемые проекты, слышу упреки.

Ведь в Беларуси это целое событие – «поучавствовать в финансируемом проекте», настолько редко это бывает. Я был уверен в поддержке при любой конфликтной ситуации. Ничего противоправного я делать не собирался.

KYKY: Как получилось, что вас задержали?

М.Г.: Это было сплетение разных обстоятельств. Действительно, все могло быть по-другому. Как говорят злые языки, это я сделал специально. Недавно я прочитал на российском сайте, как Алесь Пушкин критикует меня, обвиняя в меркантильности. Но ведь если место (Октябрьская площадь) табуирована, тогда надо взять и законодательно запретить туда ходить, или запретить, чтобы любой предмет находился там более 15 минут.

У нас до посещения Октябрьской площади все шло нормально, мы как раз встретили директора Гёте Института из Вильнюса, основного куратора проекта Лену Пренц, рассказали об акции. Но так случилось, что мы прошли мимо камер КГБ. Потом мы спускались в переход у МакДональдса. Навстречу нам шел наряд ОМОНа. Когда они проходили мимо, я даже физически почувствовал боль в спине. Они просто сверлили взглядом, мне реально под лопаткой было очень больно, я нес самый большой желтый параллелепипед.

Когда мы вышли на площадь, поставили первый столбик, со всех сторон стали сбегаться силовики, нас взяли в плотное кольцо. Мы все были с паспортами. Главный, не представляясь, просто рявкнул: «Собрались! За мной!» Мы спокойно пошли. У автобуса с командиром был такой разговор:

– Вас же предупредили! Какого х… вы попёрлись сюда?

– Кто нас предупредил? О чем?

– Вас предупредили, чтобы вы сюда не шли. Вот камера КГБ, вас проводили, нам вышел сигнал.

– Нас никто не предупреждал.

Он хватает рацию и кому-то кричит:

– Ко мне!

Через всю площадь трусцой несется один из наряда ОМОНовцев.

– Он вас предупреждал?

А я смотрю, что парень растерян, и говорю:

– При всем уважении, не могу соврать – нет, он нас ни о чем не предупреждал».

Оказывается, этим парням дали установку: идут люди с какими-то объектами, возможен политический флешмоб, а они даже не поняли, что это о нас идет речь. Я, на самом деле, рад, потому что для меня это хороший сигнал. Даже люди, которые четко заточены на выявление и подавление, не увидели в цветных кубиках преступления!

Дальше я рассказываю, что я участвую в международном проекте. Личные данные журналистки Татьяны тут же пробили, видят: журналист, «Наша Нiва», участие в таких-то событиях. Все! А из Гёте Института не отвечают на звонки. Нас везут в РОВД. И вместо того, чтобы просто взять отпечатки пальцев у задержанных, эти кингконги применяют силу, у одного из ребят сотрясение мозга, ушибы и другие прелести.

Здесь сыграло свою роль это наслоение обстоятельств плюс трусливая позиция администрации Гёте Института в Минске и директор, который отказался поддержать нас, приехать. У него же сложилось мнение, что это все сделано специально, чтобы его дискредитировать. Дальше – суды. Я обращался за помощью, чувствовал ответственность за волонтеров. Я ведь уже взрослый, тертый человек, а ребят могли отчислить с мест учебы.

KYKY: Суд ведь не нашел состава преступления. Вам принесли извинения за задержание, превышение полномочий?

М.Г.: Суд мы выиграли с большой помощью Центра правовой трансформации Lawtrend, и это был уникальный для нашей страны случай. Но извинений не последовало. Хотя один из ОМОНовцев не отказался от своих показаний, в заключительном протоколе судья написал, что оба изменили свои показания на основе видеоматериалов. Меня уволили из университета (БНТУ), где я преподавал рисунок и акварель, но я был вынужден формулировать «ушел по собственному желанию». На работе посчитали мое отсутствие прогулом, хотя я был задержан.

Большей неожиданностью для меня стала ситуация не с ОМОНом и судом, а позиция организаторов, их отрицание и непреклонность. Все эти вещи серьезно заставили меня задуматься. Кстати, когда я ждал судебного разбирательства по своему делу, включил телевизор, а там Ангела Меркель с Путиным и обсуждают Pussy Riot. Забавный получился диссонанс (смеется).

KYKY: Существует ли проблема искажения твоей концепции со стороны искусствоведов или журналистов? Не так давно тебя возмутило, что о твоем проекте написали только в контексте обнаженных частей тела.

М.Г.: Не так давно я провел две полномасштабные кураторские выставки в Грузии, которые практически не получили никакого освещения здесь, в Беларуси.

Журналистка из «Мастацтва» мне сказала «Так уже писали о тебе год назад! Вот если бы ты нас в Грузию свозил и сам бы написал статью!»

Мне часто приходится брать на себя груз куратора, организатора, менеджера, работать над каталогами, писать аннотации, что, по большому счету, не является моей работой. А потом выслушиваешь упреки, что каталог мог бы быть и лучше сделан.

Часто беларуским художникам бросают упрек: «Так вы сделайте что-нибудь эдакое, как Павленский». Но в Беларуси это неуместно и невозможно. Нет механизмов, людей, которые могут сделать произведение искусства или художественный жест явлением европейского масштаба. Даже республиканского. «Да некому здесь сделать из тебя звезду!» И это должны делать не художники, а кураторы, критики, коллекционеры и т.д. Как и во времена моей учебы в Академии искусств, у нас до сих пор доминирует система. Вот и получается, что Павленский в беларуских реалиях невозможен! Чтобы ты ни сделал, тебя не заметят, замолчат, пожмут плечами.

KYKY: Так что же делать, Михаил?

М.Г.: Как говорит моя мама: «Снять штаны и бегать». Это хороший принцип для беларуского акционизма.