Ты можешь уехать – будешь примером побега. Можешь убрать мусор вокруг себя – будешь примером экосознательности. Можешь выплеснуть свою злость за изнуряющую и низкооплачиваемую работу на близких – будешь примером невроза, а так же актуальности и непрерывности цепи зла. Можешь сменить работу или не работать вовсе, чтобы не платить налоги нечестному государству – будешь примером тихой борьбы. Да кроме собственного примера у тебя и нет ничего. Кастет в кармане? Он просто разобьет очередную голову.

Мы, как эти потерянные объекты, стоим и ждем, что кто-то вселит нас в другую судьбу, подарит новую жизнь, или починит старую – стоим, ждем и красиво разрушаемся. Да и ждем – только потому, что умеем ждать».

В один из дней мы посетили село Осипенко – в селе Осипенко (бывш. Новоспасовка) родилась Полина Осипенко – первый человек в мире, забравшийся на высоту 9100 м в 1936-м году на непригодном для этого самолете.

Народный хор «Вербиченька» исполнил «Ах, яблучко, да із листочками, Їде батько Махно із синочками», потому что в 1919 году здесь не шло ни красное, ни белое, а за рекой Берда делали тачанки.

После репетиции хор с 30-летним стажем остался праздновать День Рождения одного из участников. Ему 80. Так-то, старикашки вы этакие.

В хоре и руководитель, и все участники очень живые, настоящие и трогательные. Иначе заниматься тем, чем они занимаются, в помещении без света и отопления, наверное, нельзя.

Вечером после хора «Вербиченька» мне показалось, что я столько уже увидел, что я пошел и купил немного кизилового армянского дистиллята.

Маффин

Раз уж сегодня день проходит под влиянием местного эндемика – гиацинта меланхоличного, я смотрю на дождь и думаю о том, что вот этот покрупнее – под восемьдесят градусов падает, а этот вот что помельче – под шестьдесят три, наверное. Интересно – есть ли транспортир для дождя или полезное приложение, измеряющее угол падения осадков. Все цветы были бы в курсе, под каким углом их сегодня поливают. Это, конечно, праздность – когда глаза прилипают к окну с капельками, и нечего спихивать на гиацинт и Монтеверди.

Но кажется, что в паузе, как и в продолжительной и упругой ходьбе, формируется разреженная атмосфера – вакуум почти, куда вваливаются, как в мешок пылесоса, мысли. И ничего, если это и не мысли особо, и их ни во что не сложить. Потому что ну как сложить маникюрщицу-переселенку, что красит крокодила на морской набережной, войну, море, пеленгаса, что всех съел, потому что природа такая, и гиацинт. Меланхоличный, между прочим. А как хочешь – так и сложи.

И, вот, значится, вышел я, весь в гиацинтовых своих мыслях, и почесал прочь от моря – вслед за выпученными глазами. Прошел по улице Шевченко – очень мне понравилась улица Шевченко – одноэтажная такая, тихая, воробьи чирикают на здании таможни. Шел, перекатывая мысль про то, что чтобы выбраться из одних корчей, мне почти всегда нужно забраться в другие.

Дошел до проспекта, значит, Пролетарского, где посуровее так, по-пролетарски – промзоны, склады, железка, абандон. Только предвыборочная мишура блестит на этом фоне как очередное новогоднее нае*алово. Короче, шел я, шел, в спокойных уже совсем своих мыслях непонятно о чем, минуя полуживые СТО и отсутствие людей, и дошел до Собачьей Балки (понятно, что мне очень нужно было сходить на Собачью Балку). И вот, где-то на выходе из Собачьей Балки, где все никак не заканчивался Абсолютно Пролетарский проспект, я царапнулся взглядом о малюсенький дряхлый домик с магазинчиком. Такой, не помню – землистый и то ли кирпичный, то ли оштукатуренный в седые года, с выцветшей надписью «Фирменный магазин Бердянского хлебозавода». «Ну, – думаю, – и ладно». Но, проходя мимо дряхлого же окошка, я увидел, что в глубине магазинчика есть тихая жизнь – в полумраке такая, чуть ли не как в маленьком храме при свечах, продавщица. Плюс к этому, мозг предложил в качестве сделки попить и булку. Я вернулся к магазину с мыслями, что заодно и узнаю у продавщицы, как она. Интервьюер я так себе, поэтому просто поздоровался, на что получил ноль реакции – продавщица продолжала заниматься своими нехитрыми делами в своем полумраке у своей кассы. «Нормально она», – подумал я, и на этом интервью закончилось, а я перешел к выбору напитка, так как булок не обнаружил.

– Тархун, пожалуйста... – сказал я и, увидев вдруг на лотке рядом с кассой кекс – бердянский кекс с изюмом такой – всячески ему обрадовался и добавил:
– ...И кекс, пожалуйста!

– Вам кекс или МАФФИН?!.. – прям вот негромко, но резко пригвоздила меня мировоззренческим своим вопросом проводница, то есть продавщица. Но я не сдался и пошел в контратаку:

– Кекс... – ответил я стойко. Получил продукты, и, думая «что ж уже, бляха, со мною не так – четко ж сказал кекс», вывалил на улицу, то есть Бесконечный Пролетарский проспект.

Шел еще, фотографируя бабушек и растрескавшийся тротуар, думал про то, что сперва маффин, конечно, приходит, а потом уже эти всякие – вежливость и доброта. И чуть не подавился этим кексом, потому что не умею делать три дела одновременно. Но это уже другая история. Кекс вкусный – спасибо, хлебозавод.

Небо перед темнотой так порозовело, что зарумянились гигантские шкварки панельных многоэтажек. Подумал, что два моих любимых слова из украинского языка – «зайве» и «навпаки» – «лишнее» и «наоборот», стало быть. Вполне достаточно для того, чтобы что-то сказать. Мимо прошла пара парней, один из которых голос такой явил – надтреснутый. И резинистую тааакую, окраинную интонацию, как будто с каждым произносимым словом его тянет в какую-то пропасть. Говорил что-то про аллюминий.

Мобильности ради, я решил взять на пару дней велосипед. Одного дня мне хватило.

Пегас

Велосипед брал в одном отельчике на берегу. В телефонном разговоре неспешный мужской голос был удивлен желанию арендовать велик в конце октября и сказал: «Ну, когда подойдете, тогда и посмотрим – там, может, колеса подкачать нужно будет... А то вдруг не придете – зачем мне лишние движения делать…»

«Действительно», – думаю. И почесал мимо праздных веселых тетенек, хохочущих у моря и подзывающих бродячих собак именем Арчибальд, мимо прогуливающихся серым утром пенсионеров. Арендодатель оказался занудным седым дядечкой, который, глянув на мои права в качестве залога, произнес: «Крав-чен-ко... О, так это ж украинская фамилия». «Да, – говорю, – а шо?». «А я сам наполовину белорус, наполовину русский», – говорит хозяин велосипеда, а у меня складывается в голове пазл – с этим вот нежеланием лишних движений. Дядя рачительно засек время, а я обрадовался Пегасу, и помчал.

«Нормальный велосипед – я даже сам вот за молоком на нем ездил», – звучал у меня в голове вкрадчивый маркетинг прокатчика. «Надо будет поосторожнее в корчах», – думал я и объезжал всякие ямы и стекло, сканируя красоту безлюдных пляжей со страшненькими капустами построек.

На улице Курортной – в лужах и выбоинах – тихо спали тысячи осыпавшихся листьев, за забором виднелись перекошенные упавшими тополями шиферные крыши оставленных детских лагерей. В лагерь с сулящей сказку надписью «Изумрудный город» я заезжать не решился, а вот в проржавевшие ворота следующего – уже и без остатков названия – заехал, со страхом шурша по осколкам стекла колесами велика.

В джунглях заросшего пионерлагеря видел постамент для отсутствующей скульптуры и бродячую собаку. Пятое живое существо за сорок минут – после бабушки с двумя козами и таксиста. Собака не стала мне мешать, и я продолжил осмотр с чувством, что я в каком-то длиннющем грустном видеоклипе о чем-то покинутом. Потом понял, что в ушах – музыка, и я вообще не слышу ничего снаружи, так что не услышу даже, если кто-то подойдет поговорить или стукнуть меня по голове.

Так как ездить по Бердянску на велосипеде в темноте я зарекся, то решил не задерживаться до звонких детских голосов из разрушенных столовых и поехал дальше. Посетил улицу Баха – видел много нагромождений каких-то железобетонных кочерыг, которые кто-то по-хозяйски сложил в надежде что-то построить. Но ничего не построил, зато кочерыги покрываются себе мхом. Не знаю, доволен ли Бах. Постройки здесь конечно отдельная тема – видно, что многие участки застраиваются в лучших традициях фавел – чтобы впихнуть побольше отдыхающих наименьшими потерями для бюджета. Ну, ничего.

Вырулив на улицу Маяковского, я помчал прямиком к морю и к озеру Долгому – Бердянскому лиману. Птицы, что плотным шашлыком были нанизаны на провода вдоль дороги, неохотно, но поступательно взлетали по мере моего движения, будто мы с Пегасом сдуваем их как пыльцу. Все кругом было ярко-желтым и серым, пока не открылся лиман вместе с потусторонним пейзажем из сопочной грязи, серебристой воды и красных солеросов.

Улица Маяковского футуристически упирается прямо в море, заканчиваясь дурацкими игорными кубиками киосков шаурмы, пива и тира. И еще одного – с надписью «Сувениры» от руки и объявлением «Утерян пульт». Все они в своей закрытости выглядят очень трогательно и бесполезно на фоне моря, которое круглый год и еда, и тир, и сувенир. Берег был полон коряг, раскуроченного бетона и фиолетового песка, а прогуливающийся с собакой дед подсказал мне, что по береговой линии лучше на велосипеде не пробовать, а поехать по дороге. Я пожмякал еще пару бродячих собак и поехал по дороге вдоль лимана.

И вот тут, вместо того, чтобы высечь копытом очередной родник, Пегас издал хлопок, пискнул как щенок, и его переднее колесо мгновенно спустилось. Как потом оказалось, пищал настоящий щенок вдалеке, а не Пегас, но какая мне уже была разница, кто пищал. Я взял под руку раненого Пегаса и побрел к морю, потому что теперь уж точно можно было смело плестись по береговой линии.
Оно того стоило – коряги, веревочки, ракушки, полусферы вычерпанных арбузов, колышущиеся в прибое, одна-две рыбацкие лачуги и стоянки на несколько километров пути; норовящее залить ботинки море цвета как выцветшая и ставшая прозрачной бирюза. Рыбак вдалеке, в резиновой лодке, привязанный к своему дому на берегу веревкой длиной в несколько сот метров – так, чтобы не унесло в море, видимо.

В общем, рассматривая все это, я незаметно дотолкал Пегаса до нудистского пляжа. Разницы с остальными пляжами я не почувствовал, потому что людей к моему удовольствию просто нет. Были собаки – много собак, и вот, когда попалась злая, я отмахнулся от нее конем. К слову, собак я видел очень много – задумавшихся, приветливых, спящих, лежащих у моря, одиноких, стаи, добрых, злых, даже собаку на собаке. Котов, между тем, тоже немало – спящие, ожидающие рыбу от бабушки с гулькой, что медленно продвигаясь вдоль берега закидывает и закидывает удочку. Лежащие коты, бегущие коты, мяукающие коты, пушистые коты, мертвые коты. Много собак и котов, отлично.

Так вот поплелся я через санаторий Бердянск, и у первой обнаруженной жизни поинтересовался шиномонтажом. Добрый мужчина со свадебными ленточками на машине сказал мне куда идти, но предупредил что «вообще-то это в... четырех километрах отсюда...»

– Ну, у меня выбора нет... – кивнул я на больного Пегаса. – Дойду.

Идти было снова интересно – блестели ртутью листики молодых тополят, на земле тут и там возникали гербарии – так что я таскался с подбитым великом то туда, то сюда, пока не начала отваливаться рука, которой я его тащил, уменьшая давление обода на резину. Потом увидел Горького, что-то говорящего Ленину с красной головой – за ними сквозь тополиные заросли в сером небе блистел купол с крестом. «Хватит уже с меня на сегодня», – подумалось мне, и я пошел долгой Курортной до Горбатого моста, замыкая круг имени Пегаса Лимана.

Когда я миновал мост, зависнув на нем чтобы посмотреть ярко розовое перо заката, то действительно нашел шиномонтаж, на подходе к которому меня с Пегасом правильно оценили и сразу сказали сказали «а у нас латок нет». «А где есть?» – обреченно спросил я. «На Дюмина – там круглосуточно... но это за три километра отсюда...».

– Ну, у меня выбора нет... – пожал я плечами. – Дойду.

И пошел. Уже в темноте. Думая, какие же все-таки в общем-то адекватные и беззлобные люди здесь, здорово – и подскажут, и направят, и прищура ксенофобского нет. С другой стороны, учитывая, что я выбираю ландшафты без людей – вполне нормально не встречать агрессию. Очередные фары проезжающей машины высветили меня, спроецировав на стену тень, от которой я отшатнулся – голова вытянутая как у чужого – видимо, уже долгое время я хожу с шапкой торчащей как поплавок. Вспомнилось смешное детское слово «додик».

Так я и дошел до шиномонтажа, где был очень добрый мастер, и смешной малой, который курил, спрашивал модель телефона и хотел, чтобы я его подвез на багажнике после ремонта.

– Сколько накачивать?
– Ай, откуда я знаю... На глаз накачайте.
– «На х*й!» говорит дядька мой в таких случаях, ха-ха-ха... Эй, ну ты ж не обижайся – это ж дядька мой так говорит...
– Да я и не обиделся.

Хороший день. Пегас восстановлен, но больше я его брать не буду, потому что он – Фаэтон.

На следующий день ни коней, ни колесниц уже не было зато был с десяток километров побережья. Снова пешком. Тут я уже стал подозревать что малёк отлетаю на орбиту от созерцаемого.

Хотя, казалось бы: ну Бердянск и Бердянск. Вечером того дня я решил: «Хватит. Хватит собирать. Надо переварить то, что есть». Но проснувшись по обыкновению в 8:00 я не выдержал и вышел снова. И вот.

Дед

На плече у него висел радиоприемник и вещал жуткую песню типа «посмотри же посмотри мне в глаза», прорезая туман. Мне показалось, что дедушка как-то даже пытался пританцовывать и подпевать, взбираясь на горку, улыбаясь мне навстречу. «Посмотришь тут в глаза…» – подумал я на его солнечные очки на носу, но почему-то обрадовался возможному контакту. Он сразу протянул мне руку:

– Доброго дня!

Услышав мой «добрый день», он перешел на русский, но я сказал, что прекрасно понимаю украинский, и лучше пусть на нем. Дедушка был расположен к общению и рассказал, что каждый день гуляет здесь по три километра, но вот сегодня нужно было чуть больше, и нога уже побаливает. Что плевать, на каком языке – лишь бы понимали друг друга. Как-то трогательно так произнес, что «ну мы же с вами, беларусы». А потом рассказал, что работал дальнобойщиком, а вчера был день водителя, поэтому, он немного навеселе. Что ездил в своих командировках даже в Уфу – за 4000 км и назад; что в 76-м, во время неурожая в Приазовье, ехал через Беларусь и под Бобруйском остановился купить картошки. Хотел купить много, поэтому женщина, что ее продавала, провела его в дом, где он удивился, что в полу схрон, вместо подвала. А женщина ему рассказала, что в войну прятала там детей от СС, и дети задыхались в этой картошке. И он расплакался там же. Что он из Новоспасовки, а рядом с ними по соседству – в Ольгино – жили немцы-темплеры – полторы тысячи человек. И перед войной Сталин всех их угнал в Казахстан.
И вот, когда дед был проездом в казахском Ерментау, то встретил случайно молодого человека за тридцать, а тот, услышав украинскую речь и узнав откуда, расплакался от встречи, потому что был депортирован из Ольгино в Казахстан. Без права выезда. Расплакался, мол, и спел «Ніч яка місячна, зоряна, ясная». На этой пропетой дрожащим голосом строке уже и глаза самого деда наполнились слезами, несмотря на то, что в это же время его радио исторгало «единственная моя» и делало это неестественно громко среди этой истории, этого тумана, выжженной травы и шумного моря где-то внизу. Что сейчас – снова черти что, что горе, что «хлопцы гибнут». Что дети его спрашивают «дед, а ты понимаешь, что происходит?» И он говорит им «нет, детки, а вы?» А они, бывшие на Майдане на кухне, кофе чай разносившие, тоже говорят, что ничего не понимают… А у меня в голове этот немец из Ольгино и «Ніч яка місячна, зоряна, ясная», СС, дети и картошка.

Повеселел дед, когда одобрительно стал рассказывать про методы Саакашвили, который наводит порядки в Одессе. «Но, как сказал один наш водитель: На всех хохлов грузинов не хватит…» – тут он засмеялся, мы пожелали друг другу удачи и разошлись. В глаза я ему, конечно же, посмотрел. И все в них было искренним, чистым, с добром и надеждой.

Какое-то время после встречи я просто плелся и курил. Фотографировал смешное, грустное, потустороннее, сожженное, искаженное, проржавевшее, гниющее, осеннее. Пока не наткнулся на целый склон высотой с многоэтажку – с сожженной травой и тысячами разного оттенка и целостности стеклянных бутылок на нем, как будто люди, что живут на краю холма только и делают, что бухают, бросают бутылки из-под выпитого вниз по склону, а следом – пьяно выжигают все живое. Люди больны.
С этой мыслью я и вошел через отсутствующую секцию забора на очередную, а вернее внеочередную территорию красоты. Заброшенный пионерлагерь у моря подогнал мне даже алебастровый шарик, который уже непонятно сколько лет пролежал в траве. Выглянуло солнце и туман исчез, и, подойдя к обрыву над пляжем, я увидел рыбаков, что тащатся к берегу в неимоверном блеске моря, увидел очередного, а вернее, внеочередного деда с огромной собакой, который до этого показался мне дико неприветливым на мой вопрос «как пройти к морю». А теперь он убирал и сортировал мусор из огромной кучи внизу замусоренного склона. Мусор, доставшийся от приезжих, которые на юге, похоже, ничего не соображают. Да и дома, небось, тоже.

Про перебор красоты я, наверное, так и не рассказал, но мне с ним помогли вовремя остановиться.

Укушенный

«Ааа...укушенный... Так вам без талона можно!» – безразлично определила меня женщина в окошке поликлиники. «Ничёсе, – думаю – всегда буду так говорить... Мол, укушенный я – мне можно…»

В ожидании приема рабиолога (теперь я узнал, что есть и такие врачи), шутки еще всякие лезли в голову, что можно шампунь для шерсти покупать, коль полнолуние на носу. А чесалку для шерсти – друзья, что останутся после всего, под дверь просунут.

Рабиолог оказался приятным спокойным мужчиной. Для работы по профилактике бешенства это важные характеристики. Медсестра, что записывала данные, узнав что я, собственно, делал в Бердянске, спросила: «Так что – собакам фотографии что ли не понравились?». «Не успел показать» – улыбнулся я. На столе у врача стоял календарик, повернутый ко мне сентябрем с розовыми фламинго и неоспоримой надписью «Різноманітний світ тварин».

– Вам должны были и иммуноглобулин вколоть при оказании первой помощи, но его в Украине уже два года как нет… Ездим колоться к агрессору… – мрачно пошутил рабиолог.

К агрессору я колоться, конечно, не поехал, но понимание того, что определенный этап моей работы завершен, пришло. Вместе с двумя собаками в живописном и солнечном заброшенном лагере на краю обрыва, над морем.

Накануне этой прогулки я даже решил, что больше не буду гулять и смотреть, потому что и так – каждый день шел за три, да еще и будто на другой планете. Обсчитывать происходящее успевала только техника, а я бродил и бродил, напитываясь, как губка цветами и состояниями моря, неба, хлама, соли, травы, построек, мусора и встречных. И вот – резиденция на другой планете меня так поглотила, что позавчера я вышел в открытый космос уже без скафандра.

Я триповал уже часов пять, и, как и сказано в предыдущей заметке, через отсутствие секции забора попал на Чужую Территорию. Непрекращающийся туман, густая, а где-то выжженная земля, тучи воронов каркающих в кронах деревьев, белые, в зарослях, домики спальных корпусов без окон – сложно было туда не пойти. Продвигался я сперва очень осторожно, потому что чувствовал какую-то неприветливость места. Но появившееся внезапно солнце яркое, желтые тополя, алебастровый шарик, найденный в черной траве, и горизонт моря в просветах проемов навылет в старых корпусах – все это потянуло меня вглубь.

Вскоре я увидел собачью будку – посреди поляны, с цепью, тянущейся из нее и пристегнутой к периметру. Внутри ёкнуло «охраняет, злая» и я стал медленно-медленно будку обходить, чтобы в случае собаки в ней – ретироваться. Но в раскрывшемся мне отверстии будки была пустота и сиротливо валяющийся в ее центре конец цепи. «Ну вот, даже собак отсюда увезли», – подумал я. Кстати, до этого – предположительно с другой стороны сего лагеря - я видел таблички «лагерь беженцев» и «территория охраняется собаками». И вот там, где были эти таблички, я не решился войти, а с другой стороны – в провал в заборе – зашел, ха-ха, идиот.

Обрадовавшись отсутствию собаки, я двинулся дальше - неторопливо, потому что очень кайфово было, и я сделал там, на обрыве, отличные фотографии и кучу всего красивого увидел, дописал в голове заметку. И на солнце мое настроение так улучшилось, что я позабыл про увиденные свалки и стал бродить по покинутым корпусам – чистым и пустым, с разбитыми окнами с чайками на них, с открытыми в ярко-осенний, уже дикий, приморский сад форточками, с лестницами к морю, провалившимися под землю, с торчащими ржавыми опорами для лавочек – на ступеньках, амфитеатром повернутых к морю. Для лавочек, на которых жмурились на солнце пионеры – перед соревнованием, купанием или полезным завтраком, надо полагать.

Короче, изнемогал я от красоты, покоя, сосредоточенности, одиночества, живописного запустения и моря внизу. И думал «ну пора уже – пора сворачиваться и выходить отсюда... может, как раз через туда, куда я побоялся войти…»

И пошел я туда, и видел скульптуры медведей с обломанными носами, как будто заслоняющиеся от солнца лапами, под кленами и тополями с кучей ярчайших листьев на них. Красные кусты, зеленые кусты, желтые кроны, битая стекляшка столовой с огромным пустым и пронизанным солнцем и тенями деревьев залом. Я фотографировал все это и, по чуть-чуть, продвигался к выходу, понимая, что ну не унести мне все это, не объять. И вот в этот момент – я не вру – именно, когда я подумал, что «ну все – харе! возвращаемся в город!» - прибежали с лаем одна, а потом вторая собака.

И мне как-то сразу стало понятно: будут рвать. Хотя до этого собаки кусали меня только раз и то – потому что разнимал своей ногой их дерущихся. Ну и вот. Они направленно, с безапелляционными оскалами и лаем приближались, а я понял, что не знаю, что и сделать-то. Стал пятиться спиной, но это не помогло, и одна из них схватила меня за ногу, а другая за руку – все эти свои несчастные конечности я, конечно, сразу выдернул. Боль было сложно почувствовать, так как актуальнее был вопрос, насколько сильно они меня вообще разорвут. И я продолжил пятиться, а они – наступать. Но уже через десяток метров злобари стали терять свой собачий интерес. Я пошел к морю, у какого-то фонтанчика задрал рукав и удивился, увидев пару рваных дыр и мясо.

«Вена не задета, сухожилия в норме, пальцы шевелятся», – оценил я свое положение и пошел туда, откуда вошел, думая «интересно, что с ногой», но не решаясь задрать штанину. Достал телефон и попросил забрать меня в больничку. «Сбор впечатлений окончен» пульсировало в голове. И мерцающая солнечная пустота. Иногда мат.
Пока я ждал машину, сидя на пустынной улице Бахчисарайской и с интересом рассматривая напитывающуюся кровью влажную салфетку «Нежность», я, как не щадящий себя параноик, конечно же, влез в интернет почитать про «бердянск бешенство укол». И ничего хорошего не нашел – лишь историю о том, что еще этим летом двум мальчуганам всем миром искали вакцину – иммуноглобулин, которого просто здесь нет. Собаки есть, бешенство есть, а вакцины – нет.

Ну и попозже, после больнички и первой инъекции КОКАВ, у меня стал складываться в голове пазл того, что со мною произошло. Пазл призрачный, потусторонний, состоящий из символов, в которые я предпочитаю не углубляться. Упорядочивающих, тем не менее, жизнедеятельность в нужный момент. Потому что настолько я отлетел в другой мир в этом созерцании красоты незнакомых территорий, что забыл, где нахожусь. Настолько напитался тем, что не успеваю проживать, что мог бы и лопнуть. Раздулся как шарик и меня прокусили две злые псины, чтоб не улетел.
Может, зря я этих двух светленьких мертвых котиков на склоне у моря сфотографировал? Зря – это «глядя снаружи» что ли?

У меня житель Бердянска после просмотра некоторых моих фотографий Бердянска спросил – в Бердянске ли я это фотографировал. А кто ж его знает. Я теперь уже и не знаю…

Стою, размышляю, могут ли голуби, что барагозят в метре под крышей, отобрать у меня, глазеющего с балкона на порт, еду.

Думал, что не буду фотографировать то, как садится солнце в море за портовыми кранами. Но я, пожалуй, просто не буду этого никому показывать. Нормально садится. Ныряет почти. Крановщик в порту видит это получше и каждый день.

Ну вот. Мир больше.

Источник: блог Сергея Кравченко