Все привыкли к тому, что журналист – существо циничное и беспристрастное. Наша задача – не считать своего читателя глупее себя, а как видеокамера фиксировать события, проверять их достоверность и отключать собственные эмоции. А вывод люди сделают сами. Но есть такие материалы, которые разрывают на части академические схемы письма, выдергивают автора из профессии, писать их просто физически больно. Но ты понимаешь, что надо сделать это здесь и сейчас. Иначе нам грозит деградация, жизнь в городе без памяти, который не спасут даже сто тысяч котиков на Youtube.

Это именно такой материал – с массой вопросов без ответов и эмоциями. И с реальными историями людей, живых и мертвых. Не знаю, стоит ли его читать. Но не написать его я не могу.

Президент с чувством вины. Как немцы работают с памятью о второй мировой

В конце июня в Минском международном центре имени Йоханнеса Рау прошла конференция «Помнить ради общего европейского будущего». Открыть ее должен был федеральный президент Германии Франк-Вальтер Штайнмайер. Но сначала в Берлине задержали вылет самолета, потом встреча с главой нашего государства затянулась, к участникам конференции герр Штайнмайер вышел только вечером. И сразу попросил прощения и поблагодарил за то, что дождались. Для немецкого президента произнести эти слова с улыбкой – нормально. Как и прийти с минимальной охраной, в которой соблюдено гендерное равенство: после встречи пошел дождь, а охрана стала спиной к президенту «черепахой» по принципу мальчик-девочка и ждала, пока президент пообщается со всеми желающими. Зонтов было три, если это важно.

«Я не уверен в том, где мы сейчас находимся: на пути от или к общей европейской памяти. Часто, если одна точка зрения становится государственной политикой, не хватает готовности обмениваться опытом об истории. Почему я говорю это? Потому что вижу ретроградные процессы сейчас, задним числом. Я рад, что сегодня с утра во время открытия мемориала в Тростенце и Благовщине все прошло в таких рамках. У меня была возможность поговорить с родственниками погибших – их нельзя заменить ничем. Нам нужно осознавать историческую ответственность: как мы будем нести это знание дальше, в следующие поколения. Я радуюсь, когда езжу и осматриваю мемориалы, музеи, центры памяти. Они эту ситуацию предвосхитили: вопрос о том, что делать, если свидетели войны уйдут, они не задают сейчас. Они сделали это уже несколько лет назад. Они думают над тем, как эмоционально достучаться до молодого поколения, у которого не было возможности поговорить со свидетелями того времени», – говорит Франк-Вальтер Штайнмайер.

Вообще у немцев, несмотря на то, что прошло уже столько лет, есть удивительное качество – они живут с чувством вины за произошедшее во время второй мировой войны, передавая ее последующим поколениям. И пытаются найти пути искупления. Попробуйте на улице Берлина в шутку поднять руку и сказать «зигхайль». Просто попробуйте. И сразу достаньте кошелек для оплаты приличного штрафа. И приготовьтесь, что все прохожие на улице обернутся на вас и посмотрят, как на оставленный на тротуаре кусок собачьих экскрементов.

«Практически в каждой семье были преступники», – говорит исполнительный директор Дортмундского международного образовательного центра Астрид Зам. «Имеем ли мы право, будучи потомками карателей, заниматься этим?» – такой вопрос задали себе представители различных фондов Германии, церковных организаций, частных лиц и МИД ФРГ. Вышли на Мингорисполком, получили утвердительный ответ и за полгода собрали 5000 пожертвований на один миллион евро. «Память – это основа нашей работы. Не повторять ошибки истории, совместно извлекать уроки и напоминать о том, чтобы это не повторилось никогда».

Три истории от тех, кто выжил и приехал на открытие мемориала в Благовщине

Курт Маркс

«Я имел счастье спастись от смерти благодаря директору своей еврейской гимназии «Явне» Эриху Клибанскому, отправившему меня в киндертранспорте в Лондон в 1939 году. Родители остались в Кельне, они надеялись, что вскоре тоже смогут покинуть Германию и эмигрировать в Америку, но их планам не суждено было сбыться. К сожалению, началась война, и 30 июня 1942 года мои отец и мать, а также доктор Клибанский вместе с семьей были отправлены в Минск, где вскоре после прибытия их убили. Прошло много лет, прежде чем мы узнали, что случилось: из этого эшелона депортированных не выжил никто. В Европе мало людей знает об урочище Благовщина, и я надеюсь, что теперь всё изменится, а это памятное место продемонстрирует миру, что может произойти, если дурные люди потеряют свой разум. Я надеюсь, что спустя 75 лет сюда будет приезжать много людей, чтобы чтить память и чтобы учиться, как молодому поколению в будущем жить в мире».

Наум Хейфиц

«Война началась 22 июня 1941 года. Уже 28 июня Минск был официально оккупирован. Через месяц было образовано еврейское гетто, в котором находилось примерно 100 000 человек. Шестого ноября гетто было окружено полицаями и немецкими солдатами. Мы с семьей пошли на чердак поликлиники, где собрался медперсонал со своими семьями. Пять дней мы, 75 человек, пробыли там без пищи и воды. За это время в гетто была произведена «зачистка», а 12 ноября 1941 года прибыл первый эшелон из Гамбурга, тогда гетто стали называть гамбургским. В последствие из Германии и других стран Европы сюда привезли 27 000 человек. И все они были ликвидированы в Тростенце. Гетто было полностью ликвидировано 20 октября 1943 года, за три месяца до этого нас с рабочего участка (бывшие Кавалерийские казармы) забрали в лагерь СС, где был кромешный ад. Через пять дней нас привезли в Люблин, концлагерь Майданек. Это был первый и последний эшелон евреев, которых вывезли из минского гетто. Из Майданека нас отправили в Будзин, где мы провели год, оттуда, когда началось наступление на Варшаву, нас отправили пешком в Томашев, 200 км мы шли четыре дня.

Среди нас было много стариков, женщин и детей, естественно, пройти такой путь не всем было под силу. Тогда к колонне поъезжала гужевая фура, на которую усаживали тех, кто не мог идти. Но рано или поздно фура наполнялась, тогда она отъезжала в сторону, раздавались автоматные очереди – и фура снова была свободна для тех, кто не может идти пешком. Через четыре дня пути нас посадили в эшелон и пригнали в Освенцим. Там нас долго держали запертыми, потому как на соседний путь пришел другой эшелон, из которого вывели прилично одетых людей, и их всех без исключения отвели в газовую камеру. После зондеркоманда вынесла их чемоданы, продезинфицировала и унесла. Потом очередь дошла до нас: всех поделили на мужчин, женщин и детей. Офицерский чин прошелся мимо мужчин и отделил тех, кто по его мнению не подходил на роль рабочего скота, – их отвели к женщинам. А после их всех вместе – в газовую камеру. Эшелоны приходили в тупик, где с одной стороны были газовые камеры и крематорий, а с другой – за колючей проволокой сидел и играл симфонический оркестр в полосатых робах. Тех, кого оставили в живых, в этот же эшелон погрузили и отвезли в Мюнхен в концлагерь Вайхингем, где мы рыли огромный котлован по 12 часов в сутки. Это была даже не земля, а скальный грунт.

После выполнения этой работы нас весной 1945 года привезли в Дахау. Был дан приказ о ликвидации всех пленных, чтобы они не попали в руки к союзникам. Поэтому нас погнали на минные поля в Тироль – предстояло уничтожить колоссальное число людей, а расстреливать и сжигать их фашисты сочли непродуктивным. Наш эшелон шел четыре дня, за которые мы проехали не более 30-40 км наперегонки с пешей колонной узников Дахау. 30 апреля 1945 года нас освободила американская армия. Я к тому времени был не в состоянии двигаться, и подъехавшая карета скорой помощи отвезла меня в госпиталь, где я провел около двух месяцев. Потом был лагерь для репатриантов, откуда всех российских граждан вывезли в восточную зону Германии, где меня мобилизовали. Лишь через два года по указу Верховного президиума по возрасту я был демобилизован и наконец-то вернулся в Минск».

Римма Гольбейн

«Я из Украины, из лагеря смерти Доманевка. Мы туда попали из-за того, что мой дедушка Яков был портным, заведующим военным швейным ателье. Нашлись порядочные полицаи, которые сказали, что дедушка может пригодиться. Поэтому его оставили, а всем прочим евреям сказали идти за город на собрание. Поскольку у дедушки было разрешение на всю семью, его предупредили, чтобы он бегом шел нас разыскивать, иначе мы не вернемся с того собрания. Мне тогда было четыре года. Спустя какое-то время работы дедушка сказал, что надо что-то делать, потому что всё равно мы здесь не выживем. И мы прятались по деревням, где выживали обшивом домов, где нас приютили. Но долго это не могло продолжаться – мы попали в Доманевку, где продолжали работать.

Я говорю молодежи, что надо любить свою работу, ведь только благодаря ей мы остались живы. Уже в наше время я написала книгу, которую выпустили благодаря мастерской Леонида Левина. Один экземпляр я послала Стивену Спилбергу, чья родня тоже из Украины. Я не ожидала, но мне пришло письмо, в котором меня благодарили и писали, что теперь она будет стоять в библиотеке у режиссера.

Когда пришли освободительные войска, мы остались живы благодаря указу Антонеску. Мама моя была очень слаба и умерла в возрасте 26 лет вскоре после этого. Меня вырастили бабушка с дедушкой, так как отец завел другую семью, и я оказалась не нужна. В 1959 году я вышла замуж и переехала в Минск. В автобиографиях при приеме на работу мы никогда не писали данные о том, что были в гетто, угнаны в плен – боялись и скрывали где были».

«Память не взвешивается килограммами». Как привлечь молодежь в места памяти

У нас же, по словам историка Александра Долговского, идет такой нарратив: мы – главные жертвы и не можем посмотреть по сторонам и высказать сочувствие другим, потому что этим у нас заберут часть страданий. И именно это является вызовом нашей культуре памяти, ведь в минском гетто были не только советские граждане, но и депортированные европейцы. «Здесь надо понять ключевое: память не взвешивается килограммами, это не конкуренция, о ком первом или о ком мы лучше помним, она транснациональна. Мы должны создавать такие мемориалы, которые позволят всем родственникам жертв получить достойное место памяти, куда они могут прийти и не обнаружить ресторан, свалку или полигон, а удовлетворить свою потребность в воспоминаниях. И тут должно быть место исторической саморефлексии: как это произошло, почему это забылось или нет. Это сближение обычно показывает не только одну трагедию, а свидетельства очевидцев цепляют не только одни пласты памяти, но и требуют от нас похожих практик обхождения, будь это катастрофы войны или сталинских преступлений или аварии на ЧАЭС. Всё это не позволяет скатиться в деструктивную критику: это только они виноваты. Мы все можем помнить лучше. То же касается и Куропат – только общественный диалог без теорий заговора и истерик может найти компромиссное решение сложного вопроса».

Тем не менее, опыт Беларуси и ФРГ имеет свои особенности даже в определениях. У нас интерпретация понятия «память» – бесконфликтный подход к истории войны, без персонификации событий. Немцы же четко разделяют «место памяти/мемориал»  как документацию, фиксирование произошедшего на месте исторических событий и «место памяти» как работу с людьми. Народный союз Германии по уходу за военными захоронениями уже сделал пять молодежных экскурсий, чтобы сформировать их гражданскую позицию по сохранению памяти.

«Молодежь надо не рассказами кормить, а вовлекать таким образом, чтобы это стало частью их жизни. Наша молодежь перекормлена историей и говорит, что прощения и примирения должны просить те, кто виноват – «а мы уже живем в новой Европе». Но когда они попадают в мемориалы, деанонимизируют через истории конкретных семей ужасы войны, погружаются, ставя пьесы по дневникам Анны Франк, в которых играют их сверстники, ощущают личную сопричастность, видят художественные образы, например, как вагоны в Тростенце и Благовщине. И в них что-то сдвигается в сторону акцента, что надо делать, чтобы история не повторилась. Приходит понятие, что ксенофобия может вернуться, что человечество ничему не учится: и надо показывать что один человек может сделать с другим», – объясняет свои методы работы руководитель отдела по культуре памяти и образованию Народного союза Германии Хайке Дерренбехер.

Мемориал должен стать местом дискуссии, диалога, когда равный обучает равного. Это вариант альтернативного образования, отход от привычного школьного донесения информации. Как ни удивительно, но и в Беларуси есть опыт таких программ – музей «Дети войны» в одной из минских школ или историческая мастерская имени Леонида Левина. Но разве они на слуху, разве каждый член БРСМ посещает их вместо помпезных и нелепых городских мероприятий и парадов?

Памятники с опечатками. Тростенец и Благовщина как позиция беларусов

Кто знает, что архитектор Леонид Левин – один из авторов мемориальных комплексов «Хатынь» и «Яма», памятников Якубу Коласу и Янке Купале, реконструкций Троицкого предместия и Верхнего города в 1997 году – создал собственную творческую мастерскую, которая лоббировала строительство мемориалов жертвам беларуских гетто, в том числе в Тростенце? Именно по его проектам в наши дни построены эти места памяти. К сожалению, Леонид Менделевич умер в 2014 году, так и не увидев реализации последних. Хотя, возможно, как бы ни прозвучало это цинично, и к счастью. Левин очень кропотливо подходил к исторической достоверности.

Но в Тростенце ворота, через которые приходили эшелоны с пленниками, в угоду градостроителям сдвинуты со своего исторического места на несколько километров. А на одном из бутафорских вагонов название лагеря смерти Освенцим-Аушвиц написано с грамматической ошибкой.

Я не говорю, что всё было сделано ужасно и бездумно и не увековечивает память о жертвах, но это показывает официальную позицию беларусов о том, насколько нам важна историческая справедливость. Да, мы понимаем, что некоторые памятники стоит поставить максимально эффектно и так, чтобы на них падал свет, будто бы господь сам протягивает руку скорбящим. Но, может, стоило задуматься, что в Благовщине в первую очередь нужно бы убрать городские свалки с мусором, которые находятся неподалеку? У меня нет ответа на эти вопросы. 

Подумалось только, что даже в названии урочища есть какая-то мистика. По-русски слово «благо» означает «хорошо», а по-беларуски «благой» несет отрицательную коннотацию.

Конечно, хорошо, что мемориалы были сданы в срок, пусть и с недоделками: приехавший 95-летний Курт Маркс вместе с бургомистром Кельна Андреасом Волтером смог возложить цветы к новому мемориалу в Благовщине – там была уничтожена его семья – и сказать, что может случиться, если «дурные люди потеряют свой разум». Плохо, что у заказчика не нашлось денег на археологические работы там: доцент института истории НАН Беларуси Вадим Кошман в свое личное время с энтузиастами просто бегал за бульдозером, который поднимал слои земли на месте расстрела 150 000 человек. Он вытаскивал выходящие из земли фрагменты обуви, одежды и костей – потому что ему не всё равно, и для него принципиально, кто и что будет лежать в 34 могилах, которые сейчас выглядят чинно и благородно –благодаря (в том числе) его личной заслуге и потраченным силам и времени.

С почестями и президентским кортежем хоронить останки 44 человек, вырытые при строительстве, – это абсолютно правильно. Но правилен и флешмоб, который спонтанно начала директор общества ИМ-МЕР «Память о Малом Тростенце» Вальтрауд Бартон из Вены.

Не надо думать о том, законно ли это, и спрашивать разрешения в Мингорисполкоме. Надо просто подойти и почтить память убитых здесь людей.

Помолиться за упокой их душ, если вы верующий. Или просто почитать и понять, что на трех маленьких желтых клочках бумаги перед вами трагическая история семьи Шварц: Герман, Паула с полуторамесячным Гершоном 14 сентября 1942 года были депортированы из Вены в Тростенец. И умерли в один день – 18 сентября 1942 года. И что, возможно, на младенца решили не тратить пулю – просто закопали заживо.

И тут весь пролесок в этих страшных листочках. Подпольщики Николай Корженевский, Вячеслав Никифоров и семья Герасименко — Назар, его жена Татьяна и их 12-летней дочь Люся – нашли свою смерть рядом с Юлиусом и Идой Марк. Здесь страшно, по-настоящему страшно, кажется, что земля кричит, как бы пафосно ни звучала эта фраза. Но она звучит в моей голове, и я ничего не могу с этим сделать.