Часть 1. Идеологически выверенное детство: «Никакого желтого Винни-Пуха — только коричневый советский»

2005-й, мне четыре года. Я сижу на полу в маленькой комнате, собираю очередной зиккурат из дешёвой подделки лего от комбината «Полесье» и напеваю себе под нос арию Фёдора Шаляпина «Двенадцать разбойников» на слова Некрасова. Пока перебираю цветные детали, стараюсь опустить голос как можно сильнее, чтобы он хоть немного напоминал шаляпинский бас. Пою о том, как разбойник Кудеяр «днём с полюбовницей тешился, ночью набеги творил», а потом Господь пробудил у него совесть, и он стал замаливать свои грехи. Мама приоткрывает дверь, не говорит ни слова и уходит, я продолжаю собирать зиккурат. 

Я была первым ребенком в семье брестских учителей. Мама работала педагогом-организатором, затем стала заместителем директора по воспитательной части — и начала постепенно пропитываться идеологией. Отец, в прошлом географ и педагог дополнительного образования, а теперь учитель гитары, уже тогда пламенно обожал идею великой Руси, славянского братства и вечного правления Путина. Поэтому с самого детства на мне ставились всяческого рода воспитательные эксперименты. 

Cамый главный «опыт» родителей заключался в идее оградить меня от тлетворного влияния Запада и массовой культуры. Мне разрешали смотреть только «идеологически верные» мультики — никакого желтого Винни-Пуха от Диснея, только коричневый советский; читать книги, исключительно одобренные отцом; и дружить мне дозволялось только со специально подобранными для меня людьми. 

Вместо того, чтобы слушать хиты по радио, я с отцом заучивала и пела бардовские песни, переслушивала дискографию ЛЮБЭ и читала стихи шестидесятников. Иногда мы с соседкой по переулку Лерой устраивали домашние концерты — и это было до жалости комично. Лера, картавя и фальшивя, пела «Уходи, дверь закрой, у меня теперь другой», а я, вытянувшись в струнку (потому что иначе — неуважительно), пионерским голосом затягивала Высоцкого: «Я — ЯК-истребитель, мотор мой звенит, небо — моя обитель». Взрослые слушали и умилялись, мы собирали по 50 рублей на мороженое и бежали в «Три пятёрки» за фруктовым льдом. 

Пока мои школьные подружки читали и обсуждали Таню Гроттер или другой young adult из начала десятых, я заучивала наизусть историю Брестской крепости, чтобы рассказать её отцу на прогулке — у него была такая привычка, остановиться в рандомном месте и начать проверку моих знаний. 

Мне в принципе запрещали читать любое фэнтези — отец многозначительно говорил, что оно «загрязняет душу» и вызывает у меня кошмары. С Гарри Поттером смешнее — его отменили, потому что в поттериане чудеса сотворяет мужик с бородой, который не является богом (я ещё не упоминала, что моя семья также была глубоко религиозной?). 

Моей настольной книгой были «Богатырские фамилии» Сергея Алексеева — сборник коротких, до ужаса графичных и подробных рассказов о Великой Отечественной. Потом их превратили в пыточный инструмент — когда я не хотела есть мамин обед, отец заставлял перечитывать рассказы о блокадниках и детских домах, где давали котлеты из хвои. Я до сих пор могу воспроизвести отдельные строчки из этого сборника. 

Однажды я даже убедила двоюродную сестру в том, что совсем скоро на нас обязательно нападут фашисты, поэтому нам необходимо подготовиться. И придумала гениальный план: приготовить отраву, смешав всю бытовую химию, которую только сможем найти в доме, добавить в сгущенку и подавать ее оккупантам. Но план раскрыла мама сестры, которая обнаружила пропажу половины тюбика дорогой зубной пасты, и я получила по первое число. На какое-то время родители запретили мне видеть сестру. 

У меня не было друзей — из-за странных хобби и постоянной занятости. Я ходила на кружки семь дней в неделю, участвовала в олимпиадах по всем предметам и постоянно ездила с танцевальным ансамблем заграницу. А еще — из-за мнимого протектората матери (кто-то думал, что мне завышают оценки из-за того, что она была завучем). В школе меня нещадно буллили как одноклассники, так и старшие. Когда буллинг достиг своего апогея и перерос в школьный скандал, мама сказала, что я этого заслуживаю. Оглядываясь назад, я понимаю, что действительно была очень странной и никак не вписывалась в общую картину класса (но так и не могу рационализировать её слова). 

Часть 2. Подростковое бунтарство: «Бойцовский клуб» в полке с бельём»

Моей единственной подругой оставалась моя сестра. В те редкие дни, когда оставалась у нее дома с ночевкой, я будто бы попадала в параллельную реальность. В ней не было «неправильных» мультиков — и можно было глянуть даже «Кармелиту» со взрослыми, поиграть в Барби или полистать что-то в интернете (моя коммуникация с внешним миром ограничивалась домашним телефоном). Я очень завидовала сестре — у нее была коллекция кукол и самые новые диски, а любое её хобби с радостью поддерживали родители. Мне было обидно до боли в рёбрах, но отсутствие такого же отношения к себе я не считала чем-то неправильным — в моей семье любовь нужно было заслужить.

И это вовсе не значит, что я была образцовой дочерью — сколько себя помню, я постоянно врала родителям, и делала это очень убедительно. Мой бунтарский период начался рано, в лет 11. Когда хотела почитать «Ведьмака», прятала его в полиэтиленовый пакет и закапывала в огороде. На мультфильмы в кино иногда удавалось попасть со старшей двоюродной сестрой, а «Джетикс» посмотреть у бабушки. 

Окончательный крах системы родительских ценностей случился, когда на одной из олимпиад я встретила свою первую любовь. Мы оба были странными тихонями, соперничали, но в итоге нашли друг в друге поддержку. Что может быть лучше, чем сделать из отношений крепость, и вдвоём быть против всего мира? Ничего, когда тебе пятнадцать. Он показал мне модные книжные магазины — тогда в Бресте только открылся большой OZ.by, и я купила там свою первую книжку Чака Паланика. Я трезво оценивала риски, поэтому прятала «Бойцовский клуб» в полке с бельём, чтобы перечитывать его по ночам. Паланик был отличным топливом для моего подросткового бунта, поэтому коллекция постепенно пополнялась новыми книгами, купленными на деньги с обедов (это были «Снафф», «Колыбельная», «Удушье», «Фантастичнее вымысла» и «Сочини что-нибудь»). Прятать их было все сложнее — и это сыграло со мной злую шутку. 

В один из дней, когда я вернулась с уроков, моя комната была перевернута вверх дном. Всё содержимое шкафа валялось на полу — и вперемешку с одеждой на полу валялись упаковки от чипсов, мои записки и все книги Паланика. Всё, что было дальше, из моей памяти не сотрётся никогда: отец кричит на меня и больно хватает за ухо, вытаскивает из комнаты и заставляет ждать в коридоре, пока он собирает мои книги и с треском вырывает из них страницы. Из реакции «бей-замри-беги» у меня срабатывает «замри» — я не могу ничего ему возразить и даже открыть рот, мне тяжело дышать и до тошноты страшно. Отец забирает разорванные книги и тащит меня в огород, там из Паланика и моих попыток бунта случается невероятно яркий костёр. Я смотрю на то, как быстро страницы книг превращаются в пепел, давлюсь слезами и понимаю, что Паланику очень бы понравилась эта история.

Часть 3. Жизнь без родителей: «В канун 2023-го впервые посмотрела все части «Шрека»

Чем сильнее я отдалялась от родителей, тем слабее становилась информационная блокада и их влияние на мой выбор. В шестнадцать я обрезала свои длинные золотые волосы «под мальчика» — и мне было плевать, что отец назвал меня проституткой и выгнал из дома на несколько дней. Тогда возможность самовыражаться стала для меня самой большой ценностью, и я до сих пор берегу её особенно болезненно. 

Как только у меня появилась возможность, я стала навёрстывать упущенное — запоем читала популярные книжки (на «Гарри Поттера» в оригинале у меня ушла неделя, а части «Звёздных войн» я скачивала себе на телефон, когда ловила вайфай в ТЦ). И начала находить «своих», таких же неловких и странных людей. Чем чаще я их встречала, тем яснее понимала, что на самом деле проблема всё это время была не во мне — а в том, как меня воспитывали. 

Смотря на свое детство издалека, я все еще чувствую злость на родителей. Они специально отрывали меня от контекста, который мог бы помочь адаптироваться среди ровесников, а в проблемах с коммуникацией всегда оставляли крайней меня же. Может, если бы мне разрешалось читать модные журналы, сидеть в «Подслушано» и смотреть Winx, той маленькой и социально неловкой Вере было бы немного проще. Да, я получала невероятно много внимания от семьи — но оно было злокачественным и быстро переродилось в гиперконтроль и попытки уничтожить любые проявления моей личности. Мне искренне хотелось бы узнать у родителей, зачем они это делали — и не получить при этом обвинения в неблагодарности. Я, безусловно, благодарна им за то, какой травмированной я выросла, и очень бы хотела, чтобы в какой-то момент они осознали, сколько боли мне причинили. 

Однако у вынужденной информационной блокады есть и несколько неожиданных плюсов. Во-первых, мне не нужно стирать память, чтобы насладиться классикой нулевых. Первый раз все части «Шрека» я посмотрела на этот Новый год — и была в абсолютном восторге. И это в моей жизни пока еще не было «Клиники», «Как я встретил вашу маму», «Друзей» и многих других шедевров, на которых построен глобальный культурный код (некоторые друзья всё ещё искренне удивляются, когда я признаюсь, что не слушала «Ранеток» и в своё время не была влюблена в мелкого Коула Спроуса из «Всё тип-топ или жизнь Зака и Коди»). 

Во-вторых, мне невероятно интересно всё, что хоть как-то связано с культурой и её анализом. Поэтому в качестве второй вышки (после школы я пошла учиться на филологию) я выбрала международную культурологию и теперь с огромным наслаждением хожу на пары. Для меня это способ вернуть себе часть детства и себя, которую у меня отбирали по непонятным причинам.

В-третьих, я — невероятно ценный игрок в «Что? Где? Когда?», потому что на вопросах в духе «вставьте два слова в песню Высоцкого» или «вспомните незначительную деталь об Окуджаве», я единственная могу объяснить команде, что Окуджава — это не заклинание из Гарри Поттера. У нас это называют «дедовскими реалиями» — а я, по иронии, практически всегда самая младшая в команде.