Для справки: Екатерина Бахвалова (Андреева) была задержана 12 марта во время прямого эфира, после марша против декрета №3 в Орше. Задержали журналистку вместе с оператором Александром Борозенко. Последнего выпустили через несколько часов после оформления административного протокола, а Екатерина провела в следственном изоляторе ночь. Андрееву обвинили по статьям 22.9 и 23.4 КоАП – «Нарушение законодательства о средствах массовой информации» (Катя изготавливала продукцию незарегистрированному СМИ) и «Неповиновение требованиям должностных лиц» (отказ завершить съемку).

KYKY: Катя, расскажи, что произошло в Орше?

Екатерина Андреева: Освещать акции протестов меня пригласил «Белсат». Поскольку это мне дико нравится (занималась этим несколько лет), я, естественно, согласилась. Провела несколько стримов из Бреста, Молодечно (где произошло задержание Лебедько), а потом была Орша. Туда мы вместе с оператором Александром Борозенко поехали на поезде. На подъезде к Орше, в Толочине, по вагону начал ходить милиционер, проверять документы. Я подумала: вроде едем не в вильнюсском направлении, что за Гудогай? Или уже началась настоящая белорусско-российская граница, а я и не в курсе? Нас никто с поезда не снял, и мы спокойно вышли на вокзале в Орше и сели в маршрутку, идущую в центр, где должна была состояться акция. Уже на площади мы и узнали, что транспортной милицией задержаны журналисты Адарья Гуштын (БелаПАН), региональные ребята с TUT.BY и Сергей Гудилин («Наша Нiва»). Нам же удалось прорваться потому, что при нас не было явной аппаратуры: штатив складной, телефончик маленький, всё в рюкзаке. Сели в кафе, которое находится в шаговой доступности от площади. Открываем свои ленты в социальных сетях и понимаем, что они превратились в боевой листок, сводки с фронтов: задержали того, задержали этого. И мы осознаем, нам пока лучше не выходить. Но надо провести тесты, как работает техника, перед трансляцией, установить связь с редакцией – стандартная предподготовка, на которую уходит минут 30. Мы же приехали за два часа, и это было благоразумно. В тот момент было также понятно, что если мы выйдем, то нас тут же «повяжут» люди в штатском.

«Мою фразу «совать микрофон – моя работа» растиражировали в СМИ, мне она жутко не нравится, но, признаемся: это то, что и должен делать хороший корреспондент»

В какой-то момент стало понятно – мобильные операторы глушатся. Ни МТС, ни Velcom не ловят нормально, следовательно, возможность стрима под угрозой. Тем более, оказалось, что соответствующая программа для него у нас есть только на айфоне. «Андроидом» трансляцию для оперативного ТВ-эфира (а не в фейсбук) сделать невозможно – нет перенаправления. Я понимала, что айфон равен ТВ-эфиру и его нам надо беречь как зеницу ока.

KYKY: Удалось ли вам провести стрим?

Е.А.: Конечно. Борозенко занял высокую точку, с которой сигнал лучше, а я внизу с микрофоном стою с протестующими и спрашиваю их мнение. Методика такой работы очень простая – представиться, описать, что происходит, и дать слово участникам.

KYKY: Что говорили в Орше участники?

Е.А.: Им уже пофиг на Декрет № 3. Они просто хотят перемен. Любых. Они выходят за то, чтобы жить лучше. Люди делятся на две категории: те, кто хочет говорить с журналистами, и те, кто не хочет светиться на камеру. В регионах тех, кто хочет говорить, – больше, в отличие от Минска. И там каждый мой эфир превращается в ток-шоу. Когда достаточно зайти в толпу, задать вопрос, вроде, что вы думаете про экономическое положение города, выставить микрофон и всё – люди чуть ли не выхватывают его. И редактор мне говорит: «Дай людям высказаться, потому что больше им обратиться не к кому». Я могу объяснить, почему это работает в регионах. Человек среднего возраста, живущий в райцентре, не всегда читает те или иные сайты, при всем уважении к коллегам. Ему проще подключить спутниковое телевидение. И сравнить ту информацию, которая подается БТ, с тем же «Белсатом». Люди не глупые, как нам это пытаются представить. Они склонны к анализу информации и понимают, как всё обстоит на самом деле, а официальное и альтернативное ТВ – это когнитивный диссонанс. Забегая вперед: когда я сидела в камере ИВС, ко мне привели на ночь еще одну задержанную, как бы это сказать, явно не «политическую». Она сначала с недоверием спросила меня: «Журналистка? Какого канала?» – «Белсат» – «Оооо!» И это ее раскатистое, прокуренным голосом «Оооо!» стало для меня лучшим профессиональным, по-настоящему народным признанием. А когда я сидела в одиночной камере, мне прямо согрел сердце тот факт, что я обнаружила на окне, возле решетки целую пачку сигарет без фильтра «Прима». Я сама не курю, но меня поразила эта солидарность – кто-то из сидельцев, выходя, оставил следующему такой вот презент. Это солидарность и самоорганизация. Во всем.

KYKY: То есть поведение столичного жителя и тех, кто живет в регионах, можно назвать диаметрально противоположным?

Е.А.: Возвращаясь к протестам. На митингах в регионах уровень самоорганизации очень большой, люди смелые и самоотверженные. В этом принципиальное отличие регионов от Минска. В столице люди сами не решатся пойти на Дом правительства, здесь нужен вожак. Глупо требовать от работника завода, учителя или айтишника, чтобы он инициировал шествие от Октябрьской до площади Независимости – для этого нужен человек, обладающий минимальным политическим навыком, как, например, Николай Статкевич. Но в регионах люди в принципе не «втыкали» кто это такой – Статкевич? Я подхожу, протягиваю микрофон, а человек мне и говорит: «А это мы сами решили пойти. Кто инициировал? Я инициировал». Подходит другой человек: «Это я инициатор шествия». Третий-четвертый. Такая анархия в хорошем смысле: они точно знают чего хотят. Декрет № 3 можно остановить на год-два, но их желание выходить на улицу остановить уже сложно. И это не в одном городе.

Для меня лично стало культурным шоком, когда в Молодечно активисты взяли мегафон и стали кричать: «Память и слава Геннадию Карпенко!» Прошло почти двадцать лет, а люди помнят своего оппозиционного мэра, пошедшего вразрез с «генеральной линией партии».

Орша же в принципе славится своими пророссийскими настроениями, глупо это отрицать. У них нет возможности заработать в Беларуси, и они едут на восток на заработки. Все жители моложе 40 лет уехали в Россию, ставшую для них второй родиной. Почему они должны ее критиковать? А градообразующими предприятиями в Орше являются льно-комбинат и тюрьма. Не слишком перспективно, как ни крути. Приходящие на митинг люди говорят о том, что зарплата, которую реально получить сегодня, – 250 рублей. На эти деньги можно оплатить коммунальные платежи и купить немного хлебушка – всё. Пенсия у человека с 30-летним стажем – порядка 200 рублей. За что жить?

«В нормальной стране служитель закона не должен включать непроницаемое лицо «совка», говоря со мной свысока и не показывая свое удостоверение на камеру»

KYKY: Как вы попали в изолятор временного содержания?

Е.А.: После того, как акция в Орше была завершена, лидер партии БХД Павел Северинец призвал народ расходиться. Мы, памятуя о том, как в Молодечно были задержаны лидеры партий ОГП Анатолий Лебедько, сопредседатель БХД Виталий Рымашевский и другие, пошли его «провожать». Это формирующийся новояз нашей журналистики – если у личного автомобиля политика произойдет задержание, то данный факт будет освещен. Когда говорят о том, что мы едем «ратаваць» или «абараняць», я с этим категорически не согласна. Моя единственная функция – дать людям информацию. Комментариев типа «ганьба» или «свободу Северынцу» вы от меня не дождетесь.

Но вернемся к акции в Орше. После ее окончания акции совершенно незнакомый нам оршанец предложил подвезти Павла, абсолютно бескорыстно. Поскольку по всему городу стояли ГАИшники, я приняла решение ехать с ними. Было у меня предчувствие, что всё не обойдется просто так. На выезде из Орши за нами образовалась машина ГАИ с мигалкой, как в американских боевиках. После остановки водителя попросили выйти, хотя мы не нарушали ПДД, ехали с разрешенной скоростью. То, что у человека был не пройден техосмотр, было замечено телепатическим чувством и с помощью мигалки, не иначе. Далее схема работы следующая: чтобы не злить граждан и не «вязать» Северинца прямо на площади, пока с водителем разбирается ГАИ, подъезжает тонированный джип. В нем находятся пять человек витебских ОМОНовцев, с командиром взвода, капитаном милиции, как потом выяснилось, по фамилии Курган. И эта компания подходит на очень близкую дистанцию к Павлу и на русском языке предлагает пройти с ними в машину. Гражданскую, не милицейскую. Обычный джип с тонировкой. Никакого удостоверения при этом нам не показывают. А форма – еще не признак того, что человек – сотрудник МВД. И тут Северинец просит «звярнуцца да яго па-беларуску»…

Знаешь, иногда трудно не впасть в эйфорию и не троллить бессознательно того же милиционера, заставляя четыре раза представиться. В той ситуации мне хотелось, чтобы милиционер нормально сказал в микрофон, а не цедил сквозь зубы: «Я такой-то такой-то, командир взвода Витебского ОМОНа, задерживаю Павла Северинца по такому-то подозрению по такой-то статье, сейчас он будет доставлен туда-то». В нормальной стране служитель закона должен быть открыт к диалогу. Он не должен включать непроницаемое лицо «совка», говоря со мной свысока и не показывая свое удостоверение на камеру. В подобной ситуации я зверею и буду колупать его до тех пор, пока он не ответит на вопросы. Я всего лишь проводник между ним и четырьмя тысячами зрителей, за чьи налоги он получает зарплату.

В тот момент, когда они таки усадили Павла в свой автомобиль и стали отъезжать (а это было не шоссе, а проселочная дорога с хатками по обочинам), оператор, который был со мной, захотел заснять предмет, который висел у них на лобовом стекле. А это была символика иностранного государства – георгиевские ленточки, брелоки и флажки с триколором и тому подобное с надписью «Россия».

Мне не нравятся алармистские нотки: «паглядзiце, гэта ж аккупацыя!», но служебная машина, принадлежащая белорусским силовым структурам, мягко говоря, выглядит странно с российской символикой.

Такое же возмущение у меня вызвала бы британская, немецкая, американская, польская или уругвайская символика. У себя дома можно выражать приверженность любой власти, футбольному клубу или рок-группе, но на «рабочем месте» подобное недопустимо, верно? Я считаю, что просто показать зрителю, без оценочных суждений: вот посмотрите, что висит в салоне служебной машины, – можно и нужно. И оператор Александр Борозенко перебегает дорогу, чтобы заснять это лобовое стекло, потому что, стоя на обочине, он бы не дотянулся камерой. В этот момент машина останавливается, из нее выходит капитан милиции Курган и говорит, мол, вы задержаны за нарушение правил дорожного движения. Передает нас ГАИшникам, которые и везут нас в то же здание Оршанского УВД, куда и Северинца.

«Если уже журналистов начинают «паковать», принимая за участников акций, то всё – край»

KYKY: И что произошло уже на месте?

Е.А.: Борозенко передал мне камеру, и ко мне тут же подскочили люди в штатском, которые потребовали ее выключить. Но я настолько была выбита из своей привычной колеи, что сначала даже не сообразила, что происходит. Абсолютно на автомате начала наговаривать в микрофон информации о задержании оператора. То, что камера включена, я даже не сразу поняла. И не свою технику не так-то просто отключать – поймите! Я честно пыталась это сделать. Но когда над тобой стоит куча мужиков и каждый что-то требует на свой лад, это сложно. Мне показалось, что я стала такой маленькой. В этот момент мужчина в синей куртке сказал мне: «Вы задержаны!»

Потом появились женщины, которые обыскали меня, переписав всё содержимое моей сумочки, вплоть до гигиенической помады, я подумала, что сейчас составят прокол об административном взыскании за неправильный переход дороги, и мы все разойдемся по своим делам. Но нет. Без какого-либо протокола или другого документа меня закрывают в неотапливаемой камере предварительного заключения, куда воздух попадает весьма странно – одновременно и душно, и со всех щелей дует. В этот момент у меня было огромное ощущение беспомощности. Особенно после того, как я увидела, как в соседнюю камеру заталкивают аккредитованную МИДом журналистку радио «Свобода» Галину Абакунчик, которая помахала мне рукой и сказала что-то ободряющее. Если уже журналистов начинают «паковать», принимая за участников акций, то всё – край.

Нас задержали около трех часов дня. Я постоянно стучала и просила предъявить мне документы, на основании которых я здесь. Но время шло. По тому, что за решеткой окна уже были сумерки, я посчитала, что времени уже больше семи вечера. Я провела больше трех часов в камере, а подобное задержание без соответствующих документов противоречит закону. Пришедший позднее одетый в гражданскую одежду участковый хотел взять у меня показания. Я отказалась, ссылаясь на 27-ю статью Конституции. Соответственно, моей подписи нет на двух протоколах: первом – парадоксальном, о незаконном распространении информации – и втором, о неповиновении сотруднику правоохранительных органов.

После этого мне дали мешок, куда следовало сложить все свои вещи перед тем, как пройти в ИВС. Раздеться следовало полностью. А если ты женщина – еще и присесть три раза. Это на случай, если ты что-то хочешь пронести в себе.

Я сказала, что этого делать не буду, это слишком унизительно. Мне улыбнулись и сказали: «Ок». По моему статусу задержанной они имели право меня заставить выполнять и приседания, и снять трусики, но не стали этого делать. Вообще, всё, что там происходит от «лицом к стене» до просьб или санитарных условий – сплошное унижение.

После составления протокола меня имели право задержать на 72 часа, и когда я подумала о том, что могу провести трое суток одна (в просьбе посадить меня с коллегой в одну камеру мне отказали), у меня появилось ощущение отчаяния. Потому что ты не знаешь, что тебя ждет. Это сложно описать. Легко говорить и рассуждать, сидя дома на диване, какая это фигня – 10 суток. За свободную журналистику и не столько можно посидеть. А когда ты хотя бы сутки проводишь там – время останавливается. Ни одного документа, неизвестно, какой приговор ждет, ни с кем нельзя поговорить. Естественно, это постепенно тебя ломает. Возможно, если бы мне дали 15 суток, со временем я бы там закалилась и начала есть – инстинкт самосохранения всегда срабатывает. Но на тот момент появилось ощущение беспросветной безнадеги.

Ты кладешь лицо на этот плед, которым до тебя накрывалось пять бомжей-туберкулезников и десять наркоманов – и просто лежишь

KYKY: Расскажи об условиях содержания и о еде в ИВС.

Е.А.: Когда я увидела, что такое тюремная параша, я была в шоке. Грязный полуразвалившийся унитаз в углу своим запахом наполняет комнату. Я понимаю, что требовать от изолятора условий пятизвездочного отеля нельзя, но это настолько всё грязно, и такая антисанитария... По правилам там раз в неделю проводится уборка, но за это время там успевает перебывать столько людей с, извините, разными диагнозами! Когда приносили еду, я отказывалась ее есть не только потому, что она невкусная, а потому, что она не в одноразовой посуде, а в алюминиевых мисках и кружках. Кстати, чая там нет, есть только кипяток. Если ты просишь кинуть пару чайных листиков туда – не положено. Почему? Не говорят. И это считается лучший ИВС в республике! Меня поместили туда в 10 вечера и сразу предупредили, что до 7 утра ничем кормить не будут. Учитывая, что последний раз я ела практически сутки тому назад, это было не очень весело.

На завтрак тебе приносят рис, по словам персонала. На самом деле это слизь, очень похожая на ту, которую производят улитки. Съесть это, вдыхая запах от туалета, лавок, стола и выданного тебе постельного белья с серыми разводами грязи – просто невозможно, это пытка.

Не приносит ни насыщения, ничего – физически оно сразу выходит наружу. Через некоторое время ты понимаешь, что твой организм уже не принимает еду в том варианте, который тебе предлагается. Помимо брезгливости есть еще мысль, что ты принимаешь ее из кормушки, – это для преступников. А я же не преступник. Но потом становится всё равно. Ты кладешь лицо на этот плед, которым до тебя накрывалось пять бомжей-туберкулезников и десять наркоманов – и просто лежишь. Я не считаю их людьми низшего сорта, но есть вещи, которые элементарно передаются воздушно-капельным путем, от прикосновения к ткани и так далее.

По тюремным правилам с 6 утра все кровати должны быть застелены и матрацы скручены. На них нельзя ни сидеть, ни лежать. Если надзиратели видят в глазок, что ты не выполняешь этого – будут взыскания. Еще и статья тебе может прибавиться и, соответственно, срок. Когда в 8 утра приходит утренняя проверка, всем нужно встать возле туалета, сложив руки вниз. Но я села на скамейку при появлении начальника, сказав: «Я давно не ела, у меня нет сил стоять, извините». Ответом мне было: «Когда я здесь нахожусь – надо стоять». Я объяснила, что это невозможно, но наткнулась на удивленное лицо. В итоге я постелила плед на этой узкой скамейке и, хотя меня мутило от голода, на ней уснула. Решила, что так быстрее пройдет время до суда. Когда всё закончилось и мы зашли в кафе, я наконец-то за полтора суток впервые съела суп, салат из помидоров и бутерброд с форелью. Мне показалось, что это пища богов и лучше я никогда ничего не ела в жизни.

KYKY: Как проходил сам суд?

Е.А: За мной пришли конвоем четыре человека и проводили меня в «Газель», в которой есть камеры для перевозки задержанных. Они находятся в задней части машины, и от мотора сильно нагреваются. Ты сидишь в комнатке размером метр на метр с двумя дырочками в железной двери, чтобы поступал воздух, и едешь в темноте, поскольку включить свет никто не озаботился. Я просила посадить меня в салоне вместе с сотрудниками милиции, поскольку даже физически я не могла бы убежать. Но мне отказали. Меня охраняли четыре здоровых мужика при том, что у некоторых на лицах было выражение: «А что за фигню я сейчас делаю?» По отношению к 23-летней корреспондентке в охране был явный перебор. Перед тем, как зайти в зал суда, меня снова поставили лицом к стене. Зачем? Я не знаю. Ничего секретного в том, как открывается дверь в зал суда, я не усматриваю.

KYKY: Как писали СМИ, в зал суда к тебе не пустили сначала адвоката, потом мужа, а в конце концов, как бы комично это ни звучало, и сам судья зашел не с первого раза. Объясни пожалуйста?

Е.А.: Мой муж приехал накануне еще в 10 вечера, но ему просто не позволили со мной встретиться. К нему вышел кто-то из начальства и стал тыкать в лицо телефоном, приговаривая: «Приятно вам? Приятно вам?» По всей видимости, он таким образом хотел показать Игорю, как они видят исполнение мной своей работы. Они конкретно обозлились на меня. И тот самый мужчина в синей куртке, который меня задерживал, пообещал: «15 суток сейчас впаяем!» В зале суда была проявлена максимальная бдительность, чтобы никто лишний не вошел (включая моего мужа, адвоката и даже судьи) и не велась съемка процесса. Но мой замечательный адвокат Вадим Мушинский все же прорвался в зал суда, и блестяще доказал, что фрилансеры не нарушают статьи 22.9 «Нарушение законодательства о средствах массовой информации», а местными правозащитниками была предоставлена запись, на которой видно, что я не отказываюсь остановить трансляцию по требованию сотрудников милиции, а вовсе даже наоборот постоянно повторяю: «Конечно, конечно, сейчас». Таким образом, статья моя рассыпалась прямо в руках. Когда я поняла, что не вернусь в ИВС, что-то переломилось. Хотя, входя в зал заседания суда, я смирилась с тем, что «заеду на сутки». Мне присудили штраф в 30 базовых: 25 – за незаконное распространение информации, пять – за неповиновение сотрудникам органов правопорядка.

KYKY: Получается, твою вину признали. Будешь ли ты обжаловать решение суда?

Е.А.: Конечно. В 10-дневный срок будет подана апелляция. Адвокат Белорусской ассоциации журналистов готов довести это дело до конца. Поэтому «трансляцыя працягваецца»! Это не просто метафора, это то, что я постоянно повторяю сама себе: даже если меня закрыли, я выйду и буду заниматься тем, что было моей мечтой детства – журналистикой. Это моя единственная страсть!

KYKY: Будешь ли ты оплачивать этот штраф?

Е.А.: Я за собой никакой вины не чувствую. Я не признала на суде себя виновной, за что штраф? К тому же, думаю, помогут неравнодушные люди. Я стала получать сообщения от людей, которых не видела по пять лет: «Куда тебе перевести пару копеек на штраф-то?»

У меня не было стремления сделать из этого шоу или транслировать во всех СМИ мою лав-стори с мужем. Я понимаю, что это никому не интересно. Не было также цели пропиариться. Моей единственной целью было сначала сделать репортаж, а потом – выйти на свободу. Я не привыкла к такому вниманию, поскольку сама обычно нахожусь по другую сторону диктофона или камеры, и даже в данный момент чувствую себя очень дискомфортно. Я не чувствую себя, прости господи, какой-то звездой, я просто делала свою работу. Рабочий, собирающий на заводе шестеренки, ничем от меня не отличается.